Литерный эшелон

Яков Александрович Слащев увидел эти земли всего лишь через два года из окна личного поезда Дзержинского. Состав шел прямо из Севастополя в Москву вне всяких графиков. Ветер из раскрытого окна трепал листки воззвания, которое на станциях набрасывал пассажир. Обращение призывало солдат на чужбине возвращаться. Многие его послушали. Большинству, как и генералу, это счастья не принесло.

На родине генерал просился в действующую армию, желал командовать дивизией, бригадой, впрочем, соглашался и на полк. Его определили преподавателем на курсы красных командиров. Что в любом случае было неким повышением: в Константинополе по старой привычке Яков разругался со всеми и бароном Врангелем был разжалован в рядовые впрочем, давно разбитой армии.

Как-то в порыве откровенности, своему приятелю, Феликсу Эдмундовичу, Яша рассказал о своих приключениях, не забыв упомянуть Аккум. Нарком заинтересовался, велел готовить свой личный поезд.

Но сам Железный Феликс не поехал – он очень страдал по причине магнитных бурь.

Поездом доехали до Астрахани, потом катили в Гурьев на авто. В поисках города пришлось снарядить аэроплан.

Лишь в конце первой недели, когда уже подумывали поиски бросить, обнаружили какие-то руины. Отправились туда на корабле.

…Город был будто тот и не тот: лишившись охраны, город стремительно пришел в запустение. Казачьи сады, лишенные присмотра и полива засохли да пропали. Каждую доску, каждую щепку бережно собрали и сожгли на кострах здешние пастухи.

Будто бы вот такое же здание было и в том городке… Зато вот холма того точно не было, там был сад с дивными растениями и безумными улитками.

И уж точно, абсолютно ничего инопланетного в городе не был.

Яков осмотрелся, ожидая подсказки, намека…

Но – ничего…

Лишь в безумной высоте парила какая-то птица, похожая на дракона.

– Выходит наркому докладывать и нечего?.. – спросил сопровождающий.

Яков кивнул: выходило именно так.

Спросили:

– А это простите, когда было. Не после контузии случайно?

Генерал-Яша подвоха не почувствовал, задумчиво ответил:

– Да нет, то было до второй контузии. Контузило-то меня под Каховкой уже после. А первый – еще на германской, империалистической. А тогда я по ранению в живот был в отпуске. Рана болючая, полгода не отпускала. Я уже и пил, и морфий научился себе колоть…

В Москву возвращались угрюмо, почти не говорили друг с другом… Впрочем, Дзержинский не слишком расстроился, потому как и не обнадеживался…

«Железный Феликс» умер через полтора года.

Слащев своего приятеля пережил еще на три года. Был он убит – такие люди своею смертью не умирают.

Аккум же продолжал хранить свои тайны

Что касается Андрея, то теми краями он любовался еще за неделю до того, как ими прошел литерный поезд из Севастополя.

Погоня

Осенью, под самые холода, перелетные птицы сбивались в стаи и отправлялись куда-то в сторону юга. Неперелетные глазели на них, каркали: дескать, меньше будет оглаедов, да готовились выживать. Зима обещала быть холодной и голодной.

Птицы певчие, которые поумнее, давали поймать себя птицеловам. Пойманные получали на время холодов кров, тепло, корм, взамен развлекая обретенного хозяина пением.

Так жили всю зиму, до самого Благовещенья, когда птицеловы несли клетки с птицами на птичий рынок, на базарчики поменьше, а то и вовсе торговали птичками на углу.

Купивший птичку к празднику, тут же ее выпускал.

В итоге в прибыли оказывались все. Птицелов получал копеечку, птица – сперва тепло, а потом свободу. А покупатель – чувствовал, что сотворил богоугодное дело.

Глядя на очередной улетающий клин, комиссар заметил:

– Перелетные птицы – крайне сволочные существа. Вот они бросают свою родину летят в сомнительную Африку за сомнительным же теплом.

– А что поделать, коли у них конституция таковая, что зиму они пережить не могут. Выздыхают все – вам с того легче будет?.. Вон, когда казаки бастующих шашками рубили, все политбюро по Женевам сидело…

Комиссар зло фыркнул.

Он с первого взгляда невзлюбил Павла.

Павел отвечал ему взаимностью.

…В конце августа Павел прибыл попутным эшелоном на Урал. Соскочив с подножки вагона, с удовольствием осмотрел окружающую степь: десять лет назад он бежал ровно этими краями к Астрахани, и небо казалось ему если не с рогожку, то с малый коврик.

И вот он тут с двумя пистолетами, а что еще важнее – с нешуточным документом, как есть – хозяин земли русской.

Впрочем, таких хозяев было тут многовато.

В Лбищенске Павел явился в штаб 25-ой дивизии и предъявил мандат за подписью Ленина. Это не помогло. Впрочем, похожий на Дон Кихота Чапаев, лишь поморщился, но подмахнул поданную бумагу. Подобное сначала удивило Павла: где такое видано, чтоб командир во время боевых действий легко расставался с вверенной частью, не стараясь хотя бы часть умыкнуть.

– Когда я могу вступить в командование частью?

– Да хоть сейчас! – широко разрешил Василий Иванович. – Только у дивизионного комиссар подпишите.

К комиссару Павел пошел с широко распахнутой душой, считая, что все уже устроено. Но он ошибся.

Тот сидел с лицом кислым, какое могут позволить себе только очень большие начальники. Он долго разглядывал мандат, размашистую подпись Ульянова-Ленина и экономную, но вполне разборчивую – Чапаева. После обратился к Павлу:

– А вы, собственно говоря, кто таков?..

– Павел Оспин. Большевик. У меня декрет от предсовнаркома Республики! Я из Москвы!

Комиссар смерил Павла таким холодным взглядом, что тот поежился.

– Нет, я это прочел. Что вы тут делаете, зачем вам эскадрон?

– Дело секретнейшее… Вы это можете прочесть в мандате.

– Но мне вы можете рассказать, я – дивизионный комиссар.

Еще чего, – подумал Павел. – Тогда вместо эскадрона будет дадена смирительная рубаха, да и на Ленина тень будет брошена…

– Но ваш комдив утвердил выделение!

И Павел указал на подпись: «Чепаев» – с нажимом на первое «е».

– Мало ли что он утвердил! – возмущался комиссар. – На то я тут и поставлен, чтоб осмотрительность была, чтоб все в порядке, а не как всегда. Еще раз спрашиваю, для каких нужд вам нужен целый эскадрон.

Комиссар подвинул к себе лист бумаги, окунул перышко в чернильницу. Изготовился писать.

«Ах ты, чернильная душонка», – пронеслось у Павла в голове. Хотел ругнуться для разрядки нервов, но сдержался. Лишь в кармане рука коснулась рукояти крошечного «браунинга». Это помогало, давало незримую власть над человеком напротив. Он вот, верно, думает, что свою линию гнет, что может человеком, вертеть. Да как бы не так: это он, Павел Оспин его жизнью владеет. И не пристрелил единственно потому, что кажется собеседник ему забавным и смешным.

И действительно: Павел улыбнулся, спросил:

– Сегодня была такая странная луна. У вас выходит окно на луну?

– С чего мне на луну смотреть? – возмутился комиссар. – Я занятой человек! Вы безумец? Или мне нарочно голову морочите?.. Может, вы шпион.

– Знаете что… Я ведь вам все равно ничего не скажу. Не верите мне – свяжитесь с Москвой.

– Я так и сделаю… А пока, не обессудьте, но побудете под надзором. Уж больно ваша физиономия подозрительная, и надобно соблюсти революционную бдительность.

Павел кивнул: так и быть, соблюдайте…

Еще три дня ушло на переписку с Москвой по телеграфу. Прямой провод получить не удавалось: телеграфная линия пришла в совершеннейшее расстройство. То там, то там возникали заминки, помехи. Комиссар слал хитрые запросы, но все закончилось тем, что Ленин архинецензурно выбранил комиссара, вменил ему саботаж и пообещал в ответ на следующую вопросительную телеграмму выслать приказ о расстреле.