Страница 101 из 144
Сабуров стал печальней:
– Жаль… Значит второй раз эта хитрость не сработает. Расторопна немчура, что тут сказать.
Ее, верно, сейчас разбирают… Может, прав был один техник, предлагавший встроить в радиостанцию бомбу… Но Сабуров запретил: времени нет да и пилот и без того рискует.
Таким образом, Андрей лишился своего персонального передатчика. «Архангел-1» не стал первым искусственным спутником Российской империи, а сгинул в белорусских болотах. Нельзя сказать, что пользы он не принес: в кромешной темноте позволил Сауброву сориентироваться, вывести дирижабль на огневую позицию… Залп шестнадцати торпед был чудо как хорош, особенно если брать в учет ночное время.
– Но это был прощальный залп «Скобелева». Как говорил один мой знакомый: второй раз такой фикус не пройдет.
– Фокус, мой друг… Фокус… – поправил Андрей.
– Нет, этот знакомый говорил именно «Фикус». Теперь германы организуют радионаблюдение, упавшие предметы начнут подрывать не дожидаясь утра… Организуют прожекторные части… А «Скобелев» слишком удобная цель… Давайте-ка выпьем за упокой дирижаблей. Их время заканчивается…
Михаил Федорович был неправ лишь отчасти.
Заканчивалось не просто эра дирижаблей, заканчивалась не просто первая и последняя война этих огромных аппаратов.
В это время как раз заканчивалось нечто большее.
Последний день на фронте
К агитации большевиков в авиаотряде отнеслись более чем прохладно. Может, произошло это потому, что в нем почти все были или офицерами или теми, кто стремился ими стать. У первых уже имелись устоявшиеся мнение, вторые старались им подражать.
А может, потому что Сабуров, известный своими радикальными высказываниями с одной стороны и терпимостью чужому мнению, не привечал коммунистические призывы.
– Отчего вы так?.. – спрашивал Андрей. – Вы же сами говорили…
– Знаете ли Андрей… Свергать ли царя, рубить ему голову или нет – это наше внутреннее дело. Но ежели большевики хотят превратить войну отечественную в войну гражданскую, значит они – сволочье. Ежели кто из Петербурга надумает фронт открыть, дабы пустить немцев чтоб те бунтовщиков на столбах развесили… Тогда этот кто-то будет предателем. И мне все равно, кто такой приказ отдаст – Николай ли царь или Родзянко. Война закончится – тогда и подумаем. А пока – война.
Андрей поднимал свой Сикорский в воздух, уходил на запад.
Он пролетал над притихшим фронтом, над окопами, в которых братались солдаты.
По аэроплану не стреляли.
Попался «Фоккер», летчики схлестнули траектории. германский летчик оказался хитрее: поставил закрылки, сбросил газ, пропустив «Сикорский» вперед.
Андрей сжался, ожидая пулеметной очереди. Но немец отчего-то не стрелял.
Данилин взял ручку на себя, задрал нос аэроплана, доведя угол атаки до закритического. «Сикорский» рухнул в штопор.
У самой земли Данилин выровнял машину, и уже скоро сам держал в прицеле «Фоккер».
Германец попытался оторваться сперва на скорости, потом – маневром, но Андрей держался цепко.
Дистанция сокращалась: пятьдесят саженей, сорок, двадцать, пятнадцать…
Андрею показалось, что он даже чувствует запах одеколона германца.
Короткая очередь, пять пуль и «Фоккер» рухнет на землю.
Все закончится.
Но Данилин не нашел в себе сил нажать на гашетку.
Он взял ручку на себя и вправо, выходя из соприкосновения.
Некоторое время аэропланы кружили на безопасном расстоянии.
Наконец, германец покачал крыльями. Так один игрок, положим, в бильярде говорит другому: «Благодарю за игру».
«Фоккер ушел на запад, «Сикорский» – на восток.
Из кабины Андрей выпрыгнул раздраженный.
Сказал Сабурову:
– Вот вы давеча говорили – после войны разберемся. Да разве это война? Это ералаш какой-то!
И изменившимся, почти жалобным голосом добавил:
– Я домой хочу…
Сабуров разрешил так сразу, что это стало неожиданностью для андрея:
– А поезжайте! Пельцман давно жалуется, что в двигателях пальцы стучат, надо втулки точить, перепрессовывать. Увожу «Скобелева» на ремонт. Ну а вам – отпуск до особого распоряжения. ну а мы – свои люди. Договоримся.
Революция
Возле вокзала проходил митинг, и совершенно не было извозчиков. Пришлось идти на трамвайную остановку, хотя надежды, что трамваи еще ездят, особо не имелось.
Действительно – ждать пришлось долго. Сперва проехал трамвай, блиндированный словно броневик. Даже вагоновожатый смотрел на дорогу через прорезь в металле. Были бойницы, из них пока не казались стволы винтовок или пулеметов, но Андрей счел за лучшее спрятаться за афишную тумбу.
Затем прогромыхал грузовой трамвай, нагруженный свежеспиленными бревнами. Это окончательно убедило, что по этим рельсам еще куда-то можно доехать.
И, наконец, через полчаса появился и обыкновенный трамвай, который, впрочем, шел без номера.
Андрей запрыгнул на подножку, прошелся по вагону:
– Куда идет трамвай?.. – спросил Андрей у пассажиров.
Те не знали. Данилин прошел к вагоновожатому. Однако спрашивать о маршруте не стал. С трех шагов в нос шибал запах перегара, вожатый быль пьян в дым и то орал, то бормотал:
– Наш паровоз, вперед лети… Другого нет у нас пути!!!
Видимо, трамвай он вел чисто рефлекторно, потому что делал это много-много лет. Андрей сел на пустующее место, раздумывая о том, что трамвай – не паровоз, лететь он не может. Не та конструкция… Да и другого пути у него, как ни крути, действительно не было.
Мимо проплывал город: встречались перевернутые трамваи, наспех сложенные баррикады. Андрей подумал, что подобные, сложенные любителями сооружения можно брать сходу и без потерь. Однако на улице было много восторженных манифестантов. А полиция и армия стыдливо жалась по углам, стараясь сделаться незаметнее…
Само собой, вагоновожатый не утруждал себя переводом стрелок, и как только путь вагона и Данилина стали расходиться, Андрей шагнул в проносящийся мимо город и уже через четверть часа постучал в дверь своего дома.
Вернувшись с войны, Данилин лег спать.
Андрей отсыпался долго и основательно, пытаясь сбросить усталость, что накопилась за годы войны. В первый день проспал двадцать часов. Потом проснулся, поел, сходил по нужде. Походил по дому, посмотрел на лица спящих домочадцев, но, не разбудив никого, снова лег спать.
Проспав еще двенадцать часов, снова поднялся. Провел полдня в полудреме с семьей, снова лег – уже со всеми.
Утром проснулся в шесть – посвежевший и отдохнувший. Казалось, что война осталась далеко за спиной.
Сел завтракать вместе с семьей.
Таюта увлеченно размазывала по тарелке кашу, пытаясь таким образом сделать ее как можно меньше.
За столом хранили тишину, словно в доме есть покойник. Может, Фрол и Аленка молчали, потому в доме был старший.
Андрей чувствовал неловкость положения, потому заговорил:
– Знаете, никогда не замечал, что дорога к нашему дому идет в гору. И не сильно ведь: где-то вершка два на двадцати саженях. Но все равно в гору…
Аленка посмотрела на мужа, потрогала его лоб. Тот был не просто холодным, а обжигающе холодным, словно человек вернулся с многолетнего холода.
– Ты себя, верно, дурно чувствуешь?.. – спросила Алена.
– А как себя должен чувствовать солдат, вернувшийся с войны, которая проиграна?..
– Он должен радоваться, что вернулся живым. Кому-то это не удалось…
Андрей кивнул: все верно. Но веселей от того не стало.
– Джерри заходил?..
– Заходил с неделю назад, – призналась Аленка. – О твоем здоровье справлялся. Приносил угощения.
Андрей ожидал, что почувствует укол ревности. Но его не последовало: ощущения притупились, требовался более сильный раздражитель.
Он снова спал.
Снился сон: будто он идет по городу, по предместью, вдоль реки по узким грязным уличкам. То спускается, то подымается по склону, к которому прилепились маленькие домишки.