Старая дева

Многие завидовали безмятежному существованию старого холостяка, заполненному искусно сыгранными партиями в бостон, триктрак, реверси, вист и пикет, хорошо переваренными обедами, грациозно втянутыми понюшками табаку и мирными прогулками. Почти все в Алансоне полагали, что это существование свободно от честолюбивых замыслов и серьезных забот; но нет человека, чья жизнь была бы так проста, как это кажется его завистникам. В самых забытых деревеньках вы найдете человеческих моллюсков, коловраток, с виду безжизненных, но одержимых страстью к собиранию чешуйчатокрылых или к конхилиологии и готовых на все, чтобы раздобыть какую-нибудь бабочку или Concha Veneris[8]. У шевалье не только были свои ракушки, но он к тому же лелеял честолюбивое желание, осуществить которое старался с хитростью, достойной папы Сикста V; он задумал жениться на одной богатой старой деве — безусловно, намереваясь воспользоваться этим браком как ступенью в высокие придворные сферы. Вот в чем был секрет его царственной осанки и его пребывания в Алансоне.

Как-то, в среду, рано поутру, почти в самый разгар весны шестнадцатого года, как любил выражаться шевалье, в ту минуту, когда г-н де Валуа облачался в халат из полинявшей камки, зеленой в цветочках, он услышал, несмотря на вату в ушах, легкие девичьи шаги на лестнице. В дверь не замедлили осторожно постучать три раза; затем, не дожидаясь ответа, в комнату старого холостяка змейкой проскользнула красивая девушка.

— А? Это ты, Сюзанна? — сказал шевалье де Валуа, не прерывая начатого дела — правки бритвенного ножа о ремень. — С чем пожаловала, бесценная проказница?

— Я пришла сказать вам кое-что, и, думается мне, это вас и обрадует и огорчит.

— Не о Цезарине ли речь?

— Только мне и заботы, что о вашей Цезарине! — отрезала она с видом, в одно и то же время задорным, многозначительным и беспечным.

Прелестная Сюзанна, чья забавная затея должна была так сильно повлиять на судьбы главных действующих лиц этой повести, служила гладильщицей у г-жи Лардо. Несколько слов относительно топографии дома. Прачечная занимала весь нижний этаж. В маленьком дворике сушились на волосяных веревках вышитые носовые платки, воротнички, шемизетки, манжеты, рубашки с жабо, галстуки, кружева, вышитые платья, все тонкое белье лучших домов города. По числу шемизеток жены управляющего окладными сборами шевалье брался узнать все подробности ее похождений, ибо рубашки с жабо и галстуки были тут в каком-то соотношении с шемизетками и воротничками. Хотя и осведомленный благодаря этой своего рода двойной бухгалтерии о любовных интригах всего города, шевалье ни разу не совершил ни одной бестактности, ни разу не отпустил ни одной двусмысленной колкости, которая затворила бы перед ним двери какого-либо дома (а уж он ли не был остер на язык!). Поэтому можете считать г-на де Валуа человеком исключительно благопристойным, чьи таланты заглохли, как это часто бывает, в слишком замкнутом кругу. Одно только позволял себе шевалье (в конце концов, ведь он был мужчина!) — лукавый взгляд исподтишка, от которого женщин бросало в жар и в холод; тем не менее его все любили, убеждаясь, как глубока его скромность, сколько в нем сочувствия к милым слабостям. Дверь против двери с шевалье помещалась старшая мастерица г-жи Лардо, ее правая рука, сорокапятилетняя старая дева, страшная уродина. Выше были только чердаки, где зимой сушилось белье. Каждая квартира, как и та, что занимал шевалье, состояла из двух комнат, одна — окнами на улицу, другая — во двор. Этажом ниже шевалье жил дед г-жи Лардо, бывший корсар по имени Гревен, некогда, при адмирале Симезе, служивший в Индии, ныне старый, глухой паралитик. Что до г-жи Лардо, занимавшей другую квартиру второго этажа, то она, при своей слабости к людям высокого звания, могла по отношению к шевалье сойти за слепую. Для нее г-н де Валуа был самодержцем, который что ни делает — все хорошо. Случись какой-нибудь из ее работниц согрешить и осчастливить шевалье, г-жа Лардо сказала бы: «Он так достоин любви!» Таким образом, хотя у дома этого, как у всех домов в провинции, были, что называется, прозрачные стены, однако они становились непроницаемы, словно в воровском притоне, когда дело касалось г-на де Валуа. Будучи по врожденной склонности поверенным любовных интрижек всей прачечной, шевалье никогда не проходил мимо ее дверей, большую часть времени распахнутых настежь, не подарив чего-нибудь своим «кошечкам»: шоколадки, конфетки, ленточки, кружевца, золотого крестика, всякого рода дешевых побрякушек, от которых гризетки без ума. И они обожали доброго шевалье. Женщины инстинктивно угадывают мужчин, которых привлекает к ним один шелест их юбки, которые счастливы одной их близостью и никогда не позволяют себе такую глупость, как спрашивать проценты со своей любезности. У женщин в этом отношении чутье собаки, которая в обществе людей направляется прямо к тому, кто души не чает в животных. У бедного шевалье де Валуа сохранилась от прежней жизни потребность оказывать нежное покровительство, что в былое время отличало знатного вельможу. Он держался здесь, словно в загородном домике для любовных свиданий, то и дело одаривал женщин — единственные существа, которые отлично умеют брать подарки, потому что всегда могут отдарить. Не странно ли, что в эпоху, когда школяры, едва покинув коллеж, занимаются изысканиями по поводу какого-нибудь символа или роются в мифах, никто еще не объяснил, что породило жриц любви восемнадцатого века? Не турниры ли пятнадцатого века? Еще в 1550 году рыцари бились в честь своих дам; в 1750 году на прогулках в Лоншане они выставляли напоказ своих любовниц; нынче они пускают там на скачки своих лошадей; во все времена дворянин старался создать свой особый образ жизни. Загнутые носки на башмаках у щеголей четырнадцатого века — в сущности, то же, что красные каблуки франтов восемнадцатого века, а в роскоши содержанок 1750 года столько же показного, сколько в чувствах странствующего рыцарства. Но где уж было шевалье разоряться на любовницу! Вместо конфет, завернутых в банковые билеты, он любезно преподносил всего-навсего пакетик со сдобными сухариками. Однако, к чести Алансона будь сказано, принимая эти сухарики, им радовались больше, чем некогда радовалась Дюте, получая от графа д'Артуа золоченый туалетный прибор или карету. Гризетки поняли величие шевалье де Валуа, присущее ему и в ничтожестве, и свои домашние вольности с ним держали в глубокой тайне. Если в городе, в некоторых домах, их расспрашивали о шевалье де Валуа, они почтительно отзывались об этом дворянине, они умышленно старили его; послушать их, так шевалье был достойным старцем, ведущим поистине святую жизнь; зато наедине с ним они готовы были взобраться к нему на плечи, как попугаи. Шевалье любил узнавать подноготную городских семейств — неизбежное достояние прачек, — и девушки заходили к нему по утрам выкладывать все алансонские сплетни; он называл молодых прачек своими газетами в юбках, ходячими фельетонами; г-ну де Сартину[9] никогда не снились соглядатаи столь сметливые, обходящиеся так дешево, которые к тому же сохраняли бы столько благородства при столь проказливом образе мыслей. Заметьте, что за завтраком наш шевалье потешался, как счастливейший из смертных.

Сюзанна, одна из его любимиц, умная и честолюбивая, таила в себе задатки какой-нибудь Софии Арну[10]; притом она была хороша, как самая красивая куртизанка, какую когда-либо Тициан призывал позировать на черном бархате, чтобы вдохновить свою кисть на создание Венеры; однако ее лицо, хотя и тонкое в очертаниях лба и глаз, грешило в нижней своей части грубостью линий. То была нормандская красота, свежая, яркая, округлая; то было рубенсовское тело, под стать мускулатуре Геркулеса Фарнезского, а не тело Венеры Медицейской, грациозной возлюбленной Аполлона.

— Ну-с, дитя мое, выкладывай, какие там у тебя дела или делишки!

8

Раковина Венеры (лат.).

9

Сартин, Габриель (1729—1801) — крупный чиновник, долгие годы служивший в уголовном суде и полиции.

10

Арну, София (1744—1802) — оперная певица; считалась в свое время одной из блестящих по красоте и уму французских женщин.