Последний роман

Всю жизнь писателем Лоринковым управляют не страсть и разум, как он самонадеянно полагает, и две планеты. Уран и Сатурн. Один из любимых писателей писателя Лоринкова, — практически переставшего писать, — Норман Мейлер, знал толк в астрологии и относился к ней серьезно. Какого дьявола ты скалишься? Несколько глав нескольких книг Мейлера посвящены звездам не как небесным телам, находящимся на расстоянии миллиардов километров от нас, а как фантомам, воздействующим на нашу судьбу. Повелители рока. Вот что такое звезды, — поэтому писателя Мейлера вовсе не удивило бы влияние Сатурна и Урана на писателя Лоринкова. Сатурн буйный. Уран вялый меланхолик. Рождение писателя Лоринкова 14 февраля 1979 года предопределяет его жизнь — вот так, просто, — он всю жизнь будет переходить из состояния бурления в состояние вялости и оцепенения. Один к девяти. Достаточно лишь появления Сатурна из-за Солнца, как Лоринков, преобразившись, творит чудеса — работает по двадцать часов кряду, шутит, смеется, пишет, успевает все на свете, сам по себе бразильский карнавал и молдавские похороны, он горы сворачивает. Выглядывает Уран. Лоринков, впав в оцепенение, едва находит силы, чтобы дотащиться до дивана в детской комнате, и свалиться под удивленным взглядом сына Матвея. Золотоволосый зеленоглазый мальчик. В мать, вяло думает Лоринков, и засыпает, чтобы проснуться часов через двадцать, выпить воды, сходить в ванную, и снова спать. Жена так и не привыкла. Черт побери, раздраженно повышает голос Лоринков, неужели за столько-то лет совместной жизни нельзя привыкнуть к тому, что мне иногда Ужасно хочется спать? Разбивает чашки. Кстати, как там твой роман, спрашивает жена, прихорашиваясь голышом перед зеркалом, после бурного примирения, которые особенно удаются после разбитых чашек. Роман? Писатель Лоринков с удивлением вспоминает, что вот уже больше двух лет вроде как пишет роман, ни одной строчки которого не появилось, и это значит, что Сатурн запаздывает. Лоринков очнулся. Встрепенувшись, возвращается к тексту, и отправляется в Национальную библиотеку, мостовая перед которой уже покрылась желтыми листьями, — это снова осень, теперь уже 2009 года. Библиотека пустует. Лоринков долго сидит в читальном зале, а потом выбирает наугад несколько книг из каталога. Мемуары молдавских политиков, Плутарх, Светоний, Платон… пожалуй, только Платон выбивается из этого ряда скучных, пустых рассказчиков, все как один спасающих безнадежно унылый текст перечислением сомнительных анекдотов своего времени. Светоний это вроде «Экспресс-газеты», с удивлением понимает Лоринков. Плутарх потянет на «Здоровый образ жизни», потому что, кроме анекдотов Светония, у него есть еще пару нравоучительных сентенций. Лоринков читает. Он не хочет работать, он не может писать книги, ему ничего не хочется. К счастью, у него есть деньги, это немаловажный момент. Матвей и Глафира. О них стоит подумать еще и потому, что в сентябре в Молдавии женщины, наконец-то, одеваются элегантно и со вкусом. Пляжные наряды в центре города — привилегия июля. Лоринков глядит на изящные юбки, невероятно утонченные кофты, ровный цвет лица, Лоринков глядит на глаза черные, голубые, зеленые, Лоринков чувствует себя сорокалетнимм Банкиром, Лоринков сам себе и банкир и Уоллес, интересно, как это, думает он, когда жену любишь, но не обернуться вслед незнакомой женщине не можешь? Кризис среднего возраста. Лоринков бы вполне утешился этим, не знай он, что кризис начинается у мужчин в шестнадцать, и заканчивается к восьмидесяти. Женщины. Это невыносимо. Надо работать, думает Лоринков, который лишь листает подшивки и читает газеты пятнадцатилетней давности, чем-то увлекла его недавняя и скудная история его убогой — Лоринков отдает себе в этом отчет — страны. Как твой роман? Лоринков не знает. Может, стоило бы вырезать старые газетные статьи и подклеивать их в белый альбомный лист, а между ними писать что-то фломастером. Это можно называть перфоманс. Ну, или «Книга Мануэля», чувствует Лоринков укор совести перед другим своим любимым писателем, Кортасаром. Дорогой, я — самая важная книга. Так пишет в прощальной записке блондинка, спавшая с двумя писателями — негром и белым. Лоринков смотрит кино. По произведению Маламуда, написано в титрах, еще один чудесный предлог ничего не писать, и Лоринков заказывает в библиотеке Маламуда, — есть только в журнале, ну, что же. Чудесно. Лоринков, как и всякий другой писатель, сталкивается с самой страшной проблемой всей этой братии, за исключением, может быть, Гомера. Все написано. И если Гари обижался на других авторов за то, что они придумали задолго до него свои замечательные псевдонимы, то Лоринкова, ставящий Ромену в укор это самолюбование — ох уж эти французы… — занимает другая беда. Что там псевдонимы. Все самые лучшие тексты выбраны, думает он. Как будто изначально, от сотворения мира, было написано несколько тысяч хороших книг, и всех их потом лишь раздают смертным. Он спокоен. Он свое получил. Несколько книг писателя Лоринкова прочно заняли свое место в русской, и, стало быть, мировой литературе, — это не только написано в журнале «Новое литературное обозрение», но это еще и твердо знает сам Лоринков. Прежде всего читатель, с благодарностью думает он о матери-библиотекаре. И дело не в нем. Я просто получил право написать эти книги, знает он, — книги, словно написанные задолго до меня. Снял с полки. Получил венок. И ему уже нет нужды писать книги, которые займут место. Свергнут. Превзойдут. Сейчас ему хочется написать всего лишь книгу, которая… Что? Момент жизни, на котором история не остановится и не начнется, и значит, он хочет написать саму жизнь. Но разве он Бог? Давно уже ни во что не верящий Лоринков глубоко вздыхает и подходит к огромному окну читального зала национальной библиотеки, и глядит на улицу. Каштаны падают.

Писатель Лоринков возвращается затемно. Дома пусто, и из-за того, что в коридоре нет коляски, и детский диван собран, квартира кажется больше, чем обычно. Их нет. В углу светится ноут-бук. Записка на холодильнике, Лоринков узнает, что жены с детьми не будет неделю — в Молдавии есть не только вилки, ложки и интернет, но и горящие путевки, скажет он с издевкой какой-то пафосной московской литературной даме, — внизу приписан постскриптум. «Твоя семья — твоя лучшая книга, дорогой». Да, дорогая. Лоринков, договорив с женой по мобильному телефону — как всегда в отдалении от него, у нее приподнятое настроение, бедная девочка, — садится у экрана, ждет пару минут, а потом выходит на балкон. Вороны кружатся. Садятся в темное пятно парка. Значит, уже ночь. По телевизору, как обычно, ничего интересного, серфинг по интернету все больше напоминает Лоринкову лазанье по помойке, а он не помойная крыса, а бывший писатель Лоринков, хоть это и чревато для него рефлексией, незнакомой помойной крысе. Есть не хочется. Ванну лучше принять под утро. Дома чисто. Так что Лоринков начинает писать. Больше просто нечего делать.

Молдаване большие мастера плясать и говорить о любви, но на самом же деле любить не умеют, ведь это чрезвычайно холодные и склонные к созерцательной меланхолии люди, — утверждает в одном из своих очерков, опубликованных в санкт-петербургском журнале «Прочтение» писатель Лоринков, и добавляет — они как сухой лед, дают много дыма, но никакого тепла. Красотка не согласна. Ей уже тринадцать. И вот она, например, умеет любить. Дайте только кого. Молдавскую ССР сотрясают националистические митинги, а Красотка, влюбленная в мальчика из параллельного класса, позволяет ему припереть себя к стенке в школьной раздевалке, и глядит в глаза, пока тот, не отрывая взгляда, шарит у нее под юбкой. Первый поцелуй. Малыш с хохотом забегает в девичью раздевалку бассейна «Юность», и хлещет полотенцем девчонок из группы, те визжат, разбегаются, остается только одна, — которая ему не очень-то и нравилась, — и Малыш с удивлением понимает, что их теперь в раздевалке только двое, она уже не смеется, так что он подходит, и их разделяет только ее грудь, мягкая и чересчур большая, что делает ее бесперспективной пловчихой и отчего она и не перейдет в следующий спортивный класс. Ну что же. Они стискивают ее грудь и она позволяет им приблизить лица. В раздевалку вкатывается, словно собачья свадьба, еще десять-пятнадцать подростков, и волшебный миг прерывается, что там, что там. Красотка уходит. Малыш бросается в воду. Эти эпизоды — знаки из будущего, Оно, впрочем, последует очень скоро. Все-таки все они еще слишком молоды для того, чтобы спать друг с другом, хотя это было поколение рано забравшееся в постель: пока наши родители, просравшие свою страну и самих себя, торговали куртками «Алясками» и плакали ночами, — говаривал Лоринков, — нам ничего не оставалось делать, кроме как успокаивать себя мыслями и разговорами о том, какие мы самостоятельные, ну и трахом. Ребенок, предоставленный сам себе, обязательно обратит внимание на свою физилогию. Мягко говоря. Время страшно ускорилось. Будущее наступает так стремительно, словно бы его и нет. Мать Красотки плачет ночами, в Кишиневе в 1988 году очень серьезный дефицит еды, совсем нет овощей, что приводит жителей аграрной, в общем-то, республики, в неистовство. Молдавия без овощей?! Глава ЦК ВЛКСМ МССР, Петр Лучинский, собирает в Дворце Дружбы Народов инструкторов комсомольских ячеек и дает им инструкции, как объяснять людям нехватку моркови и картошки. Дело в жадности. Многие жители МССР, — говорит холеный Лучинский, — купили слишком много картошки и моркови, чтобы сделать запасы на зиму, вот магазины временно и опустели; если же вы присмотритесь к балконам кишиневцев, то увидите там мешки, нет, горы картофеля и моркови. Инструктора смеются. За кого он нас принимает, за идиотов, что ли, переговариваются они в перерывах встречи, и сплевывают на пол курилок. Само собой. За кого же еще принимать их бывшему крестьянину Лучинскому, который сделал стремительную карьеру, благодаря уникальной способности произносить получасовые фразы без пауз. Бессмысленные фразы. Инструктора комсомола объясняют людям, что картофеля и моркови нет потому, что… Разъяренные толпы осаждают магазины и партячейки, все это накладывается еще и на национальное самосознание — которого в Бессарабии отродясь веку не было, а сейчас вдруг появилось, поговаривают, не без помощи КГБ, — и республика снова бурлит. Казалось, все наши беды позади. Нет, качает головой пустомеля Лучинский и уезжает в Узбекистан вторым секретарем ЦК, переждать трудные времена и вернуться уже после того, как Молдавия станет независимой. Неожиданно для всех. Неожиданно для себя самой. Красотка ходит в школу, и занимается гимнастикой, слушает пластинки певицы Сандра, и три дня носит черное, когда в газетах пишут, что француженка погибла в автокатастрофе. Оказалось, слухи. Ходит на концерты. Марафон «50 на 50», когда те приезжают в Кишинев, «Ласковый май», рок-группы. Меньше всего ей хочется думать о политике, но политика у нее дома: отец Красотки, Папа Первый, свихнулся на этом, и только о партиях, выборах, газетах и говорит. Он националист. Ходит на митинги, произносит там речи, вступил в «Народный фронт», о нем даже написала газета «Цара», и все с удивлением узнали, что вроде бы русский мальчишка Никита Бояшов, присланный в Молдавию по распределению, на самом деле сын кулаков из Бессарабии. Уцелевший в страшных жерновах и т. д. Все плачут. Мама Первая так рьяно в политику не подалась, но мужа одобряет, ты понятия не имеешь, дочка, ЧТО мы вынесли при русских, — мягко говорит она раздраженный дочери. Не имею и не хочу. У Красотки рыжие волосы, Красотка худощава, подтянута, она фотографируется в зоопарке с мамой и старшей сестрой, — которую никто, кроме нее, не видит, — и несмотря на то, что на карточке еще ребенок, это уже девушка, глаза ее спрашивают — ну, кто же, кто возьмет меня и полюбит, полюбите же меня, ну хоть кто-то. Взамен отдаст все. Родителям не до любви. Отец возглавляет националистическое шествие через мост, по районам Ботаника и Центр, несет в руках румынский флаг, совсем с ума сошел. Коллеги морщатся. Русские журналисты думают, что Бояшов рвет задницу, чтобы подмазаться к националистам, националисты думают- Бояшов хочет подмазаться к националистам. Бояшов неистовствует. На самом деле он сошел с ума сорок лет назад, вылетев из теплушки в снежный сугроб, — думает он, почесывая шрам на щеке, — и с тех пор все никак не придет в себя. Сорок лет страха. Бояшов напоминает сам себе кусок угля, слежавшийся на глубине нескольких километров, и под огромным давлением превратившийся в алмаз. Твердый и холодный. Он все время вздрагивает по ночам, беспокоится Мама Вторая поначалу, а потом привыкнет, ко всему ведь привыкаешь. Особенно в семье. Бояшов боится сотрудников спецслужб, ему кажется, что его все время ищут, чтобы отомстить за письмо Сталину, и убить каким-нибудь экзотическим — как они умеют — способом. Уколоть зонтом. При Хрущеве не очень страшно, а вот при Брежневе, который, как известно, симпатизировал Усатому, страх стал невыносим, и Бояшову пришлось выпивать на ночь рюмку коньяка, чтобы уснуть. Я никто и меня зовут никак, говорит он себе. Никто и никак, убеждает он себя. Родовое село объезжает за километр. Страх изуродовал. Постепенно Никита Бояшов забывает свои настоящие имя и фамилию. Как раз к 1989 году. Когда самое время ее вспомнить. И Никита Бояшов, журналист газеты «Независимая Молдова», просыпается среди ночи, и, плача, говорит жене: я вспомнил, как меня зовут, я вспомнил свое имя, я не никто, у меня есть имя, у меня есть ИМЯ. Успокойся, просит жена. Дочка в ночнушке стоит на пороге комнаты, и Бояшов с жалостью глядит на ее детское, заспанное лицо. Меня зовут Аурел Грозаву, говорит он. Молдавия хохочет. На следующий день Никита Бояшов идет в паспортный стол, чтобы сменить имя и фамилию, и об этом случае пишет газета «Цара». На третьей полосе. На первой полосе «Цара» печатает «Десять заповедей румына», первая из которых гласит «Нельзя вступать в смешанные браки, потому что скрещивать породы пристало лишь животным, но не людям». Подсолнечное поле вновь засверкало. Солдаты бегут. Пятнадцать лет спустя автор «Десяти заповедей» Сергей Мокану станет советником президента Воронина, фыразит сожаление о максималистских высказываниях юности, все мы в молодости так категоричны, и я был грешен. Осуждал пьяниц. К «заповедям» у Мокану претензий нет. У Папы Первого тоже. Он теперь настоящий. Он теперь Аурел Грозаву. Публикует воспоминания о своей семье, ходит на митинги, носит шарфы и шляпу, — как принято среди молдавских писателей, — трясет кулаком с трибуны. Гранитного Ленина снесли. Ночью, как и Сталина, подняли кранами, бросили на грузовую машину, увезли на ВДНХ, поставили за деревьями. Памятник авторитаризму. Снесут его по решению члена авторитарной КП МССР Мирчи Снегура. Папа Второй ликует. Красотка с ужасом смотрит на невероятно изменившегося отца — в нем словно две пластинки, одна об отвратительных русских, другая о счастливом будущем в составе Румынии, — и начинает потихонечку протестовать. Памятник Штефану венчают. Детский поэт Леонида Лари дает интервью газете «Молодежь Молдовы», и утверждает, что под Лубянкой есть огромный колодец, откуда доносятся голоса, слышные и ей, а по утрам Космос шлет сигналы, как поступать в этот день. Никто не смеется. Страна смотрит Кашпировского, писатель Лоринков своими глазами видел людей, которые крутили головами по часовой стрелке, сидя у экрана, а трехлитровую банку с водой он «заряжал» сам. Интервьюер ехидничает. В «Молодежи Молдавии» — пока издание не прикрыли — всегда работали самые лучшие и самые ехидные журналисты, знает писатель Лоринков, работавший в юности в газете «Молодежь Молдавии». Пока жар не погас. А вы знаете, — спрашивает этот чересчур подкованный русский, которому лучше убираться в его Орел, или где они там пьют водку и трахают медведей, — что великий господарь Молдовы Штефан Великий был женат на русской. Леонида Лари негодует. Отправляется в архивы, и выясняется, что да, чертов Штефан Великий оскоромился, так что наследникам господаря — в самом широком смысле слова «наследники» — приходится исправлять эту ошибку. Памятник разводят. Священник Петр Бубуруза, — исключенный позже из рядов служителей Молдавской Митрополии за растрату, — официально разводит Штефана Великого и его русскую жену, после чего венчает с памятником детского поэта, сумасшедшую Леониду Лари. Присутствуют официальные лица. Ведется прямая трансляция. Слишком много свидетельств. Дрожащая Лари кладет обручальное кольцо на постамент памятника, и улыбается, среди гостей есть и Папа Первый. Аурел Грозаву, и Красотка со стыда сгорает, видя вечерний репортаж по каналу «Молдова 1». Папа, прекрати меня позорить. Происходит первый скандал. Что ты знаешь о мучениях, которые причинили нам русские, орет, брызгая слюной в лицо дочери, Аурел Грозаву. Красотка запирается в своей комнате. Уходит ночевать из дому на скамейках в парке, — после особенно громких скандалов, — становится весьма самостоятельной юной особой. Одноклассники сочувствуют. Красотка учится в русской школе и все знают, что ее папаша не в себе, третирует дочь, так что иногда Красотка ночует у одноклассниц, хотя старается не злоупотреблять, и ей частенько хочется спать. Ночует в садах. Комсомольское озеро окружено участками, которые руководство МССР велит срочно раздать кишиневцам, — чтобы сами себе растили картошку и морковь, — и на участках есть домики. Дрянные, деревянные. Четырнадцатилетняя Красотка ходит ночевать туда, разматывая толстую проволоку, которой дачники пользуются вместо замка. Ест виноград, старается не мусорить. Облюбовала домик по соседству с телевизионным центром — аккуратный, в углу свалены матрацы и какое-то тряпье, им Красотка укрывается, потому что в полночь всегда просыпаешься от холода. Матрац не очень греет. Спать стараешься все равно вполглаза, потому что, говорят, по домикам иногда проходится городской ОМОН, ищет там наркоманов и воришек. Красотка блюдет себя. Ей осточертела девственность, и ужасно хочется кого-нибудь любить, — в том числе и в ЭТОМ смысле, — но все же было бы неплохо, думает она, если бы это сделал мальчик, который ей нравится, а не наркоманы, воришки, или ОМОН. Ночи студеные. О зиме Красотка старается не думать. Утром умывается в роднике по соседству и, — стараясь не глядеть в лица собачникам, выводящим псов на границу парка и огородов, — идет на остановку троллейбуса, где в теплом салоне так хочется спать. Круги под глазами. Проститутка, где ты шляешься, орет на нее Папа Первый и заносит руку, что не добавляет отношениям отца и дочери теплоты и понимания. Какая разница? Красотка с ненавистью думает об отце как о постороннем человеке — он таким для нее и останется — и ей плевать на то, как плохо с ним поступали русские. Это неважно. Русские, евреи, молдаване, всем этим дерьмом люди начинают заморачиваться с возрастом, — сделает удивительно открытие Лоринков, не найдя среди шестнадцадцатилетних ни одного, кто бы всерьез интересовался подобными темами. Да и сам не интересовался. Все происходит позже, — осенит Лоринкова, — когда на смену восторгу, любви к жизни и и широко раскрытым глазам приходят разочарование и неудачи. Тогда-то и начинаются мысли о составе крови. Взрослые помешаны на национальных вопросах, как подростки — на сексе. Лоринкову приятнее подростки. Он любит секс. Красотка помешана на сексе, — как и все в ее возрасте, она часто мастурбирует, оставшись одна в дачном домике, и ей чудно обонять потом свою руку и сладко представлять, как в постели с ней будет лежать кто-то еще. Учится неплохо. Мать ужасно переживает, но, похоже, отношения между отцом и дочерью вошли в стадию непримиримых противоречий. Тебе наплевать на кровь дедушки и его семьи, убитых большевиками. Наплевать на мои боль и страдание. Так зачем ты здесь? Не хочешь принимать моих правил, уматывай. Кростка и уматывает. Дома она появляется очень редко, бабушек и дедушек у нее нет, потому что родители сироты — может, это их и ожесточило, думает Красотка, — и спешно подыскивает себе хоть какое-то жилье к зиме. Мальчики отворачиваются. Взрослая жизнь все же ожесточает, так что, — кроме кругов под глазами из-за недосыпа — у Красотки появляется и складка у рта, и на свой выпускной она не придет, у нее нет денег на новое платье. Зато она уже подрабатывает. Красотка спешно заканчивает в девятом классе курсы шитья. Ничего особенного. Весь Кишинев учится на курсах шитья, парикмахеров, операторов ЭВМ и иностранных языков, — вузы пустуют, кому они на хер нужны со своим образованием, пять лет в трубу, наступает рынок, времени терять нельзя. Всем рвать когти. Красотка стрижет волосы — мать только ахает, когда дочь появляется дома с каре вместо косы до пояса, — что, впрочем, даже нравится отцу. Толстая русская коса. На хер. Красотка, испытывая чувство невероятной гадливости, забирает какие-то книги, и уходит. Снимает комнату. Невероятно взрослая, знает себе цену, шьет вечерами, и старается что-то отложить — хотя это, конечно, пустые мечты. У Красотки план. Когда ей исполнится восемнадцать, она подаст в суд на родителей и они разменяет квартиру, так что у нее скоро будет свой угол. Ее мечта. А пока ходить приходится в квартиры парней, да и то, когда их родителей нет дома. Красотка уже женщина. Она, осторожности ради, спит с ребятами постарше ее, — ее целевая группа двадцатипятилетние, будет она думать позже, когда станет специалистом по маркетингу, — в школе ни с кем не встречается. Знакомств не заводит. Мальчик, который ей ужасно нравился, и которому ужасно нравилась она, не смотрит в ее сторону, и как-то роняет небрежно «шлюха», что Красотке ножом по сердцу, но она проходит мимо, ровно покачивая бедрами. Обиженный мальчишка. Держится в стороне. Она взрослый человек с взрослыми заботами, ей не нужно путаться с детьми. Ее первому мужчине было девятнадцать, он казался ей очень взрослым. Дальше был двадцатипятилетний, сейчас она встречается — только малолетки говорят «ходит» — с тридцатилетним, и тот забирает ее после школы на машине. Ну так и ей шестнадцать. Красотка принадлежит к поколению неудачников. Все стремились рано повзрослеть. Многие ровесники сели в тюрьму, родили в семнадцать, из детства перескочили в зрелость — не по чужой воле, как Красотка, — по собственной дурости. Красотке очень нравился тот мальчик, но что он мог ей дать? Уверенность дает лишь мужчина. Красотка прекрасно разбирается в способах предохранения, хотя и переживает один невероятно неприятный день, когда происходит задержка, даже к врачу приходится пойти на всякий случай. Деточка, ты уже ведешь половую жизнь. Да мы все ведем половую жизнь. Красотка время от времени все равно приходит к дачный домик, хотя и подозревает, что владельцы подозревают о ней. Не пойман, не вор. К тому же она не крадет. А два-три месяца летом, во время которых она экономила на комнате, давали ей возможность отложить немного денег. Тридцатилетнего сменил тридцатипятилетний, мальчик из школы окончательно потерял к ней интерес, и нынешний мужчина катает ее по городу и водит в ресторан «Русь» покушать. Выходи за меня. Красотке хватает ума не согласиться и тогда он, крепкий коротко стриженный мужчина, нервничает. Ты что, в натуре? Красотке приходится, — стараясь не волноваться, — объяснять пацану, что не на ту напал, и что она дочь самого Аурела Грозаву, одного из лидеров и идеологов нового национального правительства. В багажник хочешь? Блатной присмирел, и они, доев, расходятся навсегда, хоть Красотке и приходится согласиться на унизительный последний разик в машин. Вроде откупа. Пока машина, — припаркованная под лестницей у ресторана, — слегка покачивается, появляются тени, и когда Красотка, одергивая юбку, вылезает из тачки, бросаются к ее кавалеру. Какие-то малолетки. Срывают кожаную куртку, убегают. Шла бы ты девочка домой, говорит какая-то старушка, продающая у «Руси» сигареты. С радостью, да только его нет. Пора подумать о ровесниках, думает Красотка, дрожа в летней одежде — а ведь уже начало октября, — они глупые, но с ними хотя бы не опасно. Приходит к своему дачному домику, а там вместо проволоки висит замок. Все ясно. Красотка, кивнув, выходит к дороге, и добирается до вокзала, где спит в зале ожидания в первый раз. Выглядит прилично. Так что патруль полиции, обходящий кресла, — карабинеры внимательно вглядываются в лица ночных посетителей вокзала, — принимает ее за ждущую поезда студентку. Красотка горит. Утром, ошалевшая от постоянного вокзального гула, с болью в спине и бедрах, идет домой. Поспать хоть часов. На пороге ее встречает Мама Первая и говорит, что отец знать ее не желает окончательно, и что она их опозорила навсегда, так что может убираться. Красотка кивает. Ну что за дни пошли, — думает она, — везде сменились замки. Не надейтесь, говорит она Маме Первой, что я не подам на вас в суд, вы должны мне одну комнату, и выскочивший из комнаты Папа Первый орет, обращаясь к жене, видишь, какое говно мы вырастили?! Так кто растил. После этого Красотка уходит из дома окончательно. К счастью, 2 октября 1992 года погожий денек, так что несколько часов у нее есть, и Красотка засыпает в Долине Роз, на лавочке. Парк гудит, словно море. В 1982 году Красотка едет с папой и мамой на море, это база отдыха Союза Журналистов МССР на черноморском побережье Украины, и папа, надувая матрац, рассказывает Красотке, что когда-то и у Молдавии был выход к морю. Матрац в виде крокодила. Красотка визжит, вцепившись ему в шею, но все равно переворачивается, так что несколько секунд глядит на мельтешащие вод водой ноги отдыхающих и поражается тому, что под водой вообще видеть можно. Выныривает, фыркая. Папа Первый учит плавать, показывает правильный гребок, работу ног, Мама Первая улыбается с берега. Песчаная полоса. За ней начинаются кустарники, очень низкие, но Красотке они пока достают до подбородка, а за ними столовая. Там кормят не очень вкусно, зато полезно, ничего жирного, жареного, острого, — Папе Первому, очень нервному и испортившему желудок на его нервной работе, это очень важно. Папа Первый весь дергается. Он много пережил, говорит Мама Первая, которая сама много пережила, и часто рассказывала об этом дочери, так что Красотка никогда не выбрасывает хлеб. Даже крошки. Папа Первый ездит на важные совещания, пишет невероятно серьезные репортажи, и считается одним из лучших журналистов МССР. Он и есть лучший. Дома бывает редко, так что Красотка растет, по сути, с мамой, — молчаливой, замкнутой молдаванкой, навсегда прибитой к земле страшным голодом своего детства. Кормит вкусно. Она закончила — для души, как объясняла всем, — кулинарный техникум, и научила Красотку способам нарезки овощей. Соломка, фигурка, сеточкой. Красотка возится на кухне. Фартук спадает. Мама, можно я испеку колобка, спрашивает она и Мама Первая кивает. Звонят в дверь. Это Папа Первый вернулся из невероятно важной командировки, стремительно целует в нос дочь и жену в щеку. Чертовы бюрократы. Представляешь. А я им и говорю. Припечатал в газете. Срочно в номер. Перо зовет. Красотка, которая повзрослеет, и тайком даже от самой себя будет следить за тем, что пишет ее отец — теперь это «Литература ши арта», главный орган националистов Молдавии, — убедится, что лексика Папы Первого не изменилась. Набор фраз. Сначала папа пользовался ими, потому что так удобно, — думает Красотка, — потом они подменили папу. Прошла всего пара месяцев после войны, и Молдавия еще дымится. Семьи рушатся. Красотка, проходя мимо поэта Виеру — давнего знакомца отца, — вежливо здоровается с ним, но облысевший, похожий на птичку, поэт, отворачивается. Не очень надо. У Виеру тоже семейная драма, он отказал в доме своему сыну Колину, за то, что тот женился на русской. Русские бабы…С ладкие бабы, поэтому от них нужно держаться подальше, пишет в передовице «Русские шлюхи» еще один молдавский детский поэт, Дабижа. Этому-то и молдавские не давали. Никакого национализма в конце 80-хх в республике не было, сладко складывает на животе руки профессиональный партаппаратчик Петр Лучинский. Так, редкие перегибы. Лозунга «Чемодан-вокзал-Россия» тоже никогда не существовало, — диктует он секретарше, — это недоразумение, какой-то парень не получил комнату в общежитии, обиделся и крикнул соседу, чтобы тот ехал в Россию, и дал пожить в комнате ему. Ха-ха. Чемодан-вокзал-Россия, скандирует пятидесятитысячная толпа на центральной площади Кишинева, и это фиксирует камеры иностранных СМИ, ну и КГБ-шников, конечно. Ничего такого не было, пишет Лучинский. Да он нас за идиотов держит, нервно восклицает писатель Лоринков, просматривая, почему-то, мемуары и этого лжеца. Толпа скандирует и бросается бить молдавских же милиционеров, среди тех, кто призывает собравшихся к порядку, есть и журналист Аурел Грозаву. Постойте, румыны! Вместе с ним на помосте стоит поэт Виеру, который — как у молдаван принято — помирится с сыном, и, попав в первый парламент независимой Молдавии, пролоббирует выделение сыну помещения под ресторан. Самый смак. Центр города, старинное здание, совершенно случайно — то самое, где посходило первое великое Национальное Собрание 1918 года, — и в помещениях, где собранные со всего Кишинева румынскими солдатами депутаты срочно голосовали за воссоединение, будет пахнуть супом и мамалыгой с токаной. Чудесный ресторан. Писатель Лоринков часто заглядывает туда, чтобы съесть печень по-лионски, выпить бутылку вина, и подумать — как странно ложатся в Бессарабии карты. В том числе географические. Из окна ресторана «Пани Пит» — так он называется — видно здание Национальной Библиотеки, куда Лоринков ходит, словно на работу. Ну, писать книгу. Дома это совершенно невозможно, так что Лоринков, оставив жену и двоих детей, идет в библиотеку, раскрывает блокнот, и сидит в огромном читальном зале, глядя в окно. Выбирает книги. Вместо того, чтобы писать, читает. Больше всего, почему-то, его интересует малахольная история его маленькой родины. Молдавия это такая жопа, скажет ему поэт Виталий Пуханов сочувственно, когда Лоринков приедет в Москву на презентацию своей написанной в прошлой жизни книги. Лоринков помнется. Не простая, а мистическая, скажет он, не потому, что будет обидно за родину, а чтобы самому за себя обидно не было. Но это неважно. Мистическая, не мистическая, задница все равно остается задницей. Красотка с этим совершено согласна.