Последний роман

Малыш едет на соревнования аж в Петрозаводск, пробует там впервые в жизни оленину, ничего, ему понравится. Все мясо. Тренер Дунаев, хитро улыбаясь, шастает по ночным коридорам гостиницы с чайником, из которого пахнет вином, и, когда приоткрывает дверь, чтобы узнать, чего тебе, можно увидеть краешком глаза симпатичную гостью. Отличный тренер. Ребята тренера Дунаева бьют рекорды и выигрывают соревнования, Малыш знает, правда, последние полгода он никак не может выполнить первый разряд, застрял на старом результате и все тут. Выигрыши не радуют. Но как-то Малыш просыпается удивительно сильным и спокойным, едет, заваливаясь на поворотах на брата, в машине по сопкам, и на бассейне в Заполярном просит тренера засечь время. Дунаев хмыкает. Малыш стартует и проплывает на три десятых лучше первого разряда, тренер жмет ему руку, но запрещает задерживать дыхание больше, чем на тридцать секунд. Мечта стать дельфином, обрызгав напоследок, издает всплеск, и исчезает где-то в темной — из-за плитки — воде бассейна города Заполярный. Малыш проверяет ружье. Два наконечника, каждым из которых человека можно убить, мощная резина, хотелось, конечно, ружье на сжатом воздухе, но таких попросту не было, хорошо, что это нашлось. Малыш мечтает об акваланге. Станешь мастером спорта международного класса, смеется тренер Дунаев, куплю тебе акваланг. Малыш не станет даже простым мастером спорта и акваланга себе поэтому не купит, даже когда появятся деньги, много денег, будет только брать в аренду. Не заслужил свой.

Летом Мама Вторая берет сыновей и едет в Кишинев, на встречу с солнцем и фруктами, которые Бабушка Третья смешно называет «фрухта». Жалуется родителям. Жалуется братьям. Жалуется всему миру. Условия в Луостари действительно невыносимые, жизнь в гарнизоне напоминает ниточку на медицинском аппарате — то пропадает, то тянется, все еле — еле, все через силу, — и Мама Вторая боится возвращаться на Север. В один из вечеров на кухне с бутылкой подсолнечного масла на подоконнике — крышечка в виде золотой рыбки все еще на горлышке, — Мама Вторая внезапно говорит то, о чем думала последний месяц. Мы остаемся. Мама, мы остаемся. Ну, что же…

Девчонка паникерша! Дедушка Третий, возмущенный, приходит в гости к Бабушке Четвертой, где остановилась семья, и интересуется, не собирается ли она вернуться к его сыну, Папе Второму? Трудности временные! Все наладится. Бодриться. Не будь самкой! Мама Вторая самка, ей руководят инстинкты, которые подсказывают, что дети под угрозой, — так что она бесстрашно налетает на свекра. Происходит первое открытое столкновение. Мы никуда не уедем из Молдавии, — говорит она Дедушке Третьему, — я не буду гробить здоровье детей по гарнизонным дырам, я не хочу, чтобы младший ослеп, а старший навсегда ссутулился, я хочу, чтобы они ели мясо хотя бы два раза в неделю, а не по большим праздникам. Дедушка Третий уходит. Бабушка Третья задумывается, уронив живот на колени, расставив ноги пошире: необходимо разработать план ведения компании против невестки, свекровь в глубине души даже рада внезапному появлению врага. То-то повеселимся. Малыш с братом рады переезду, в Молдавии хотя бы свет настоящий, да и дома не такие обшарпанные, как в этом Луостари несчастном. Кстати, о доме. Где вы будете жить, ты подумала, спрашивает степенно Дедушка Третий, который приходит на еще одну Серьезную Беседу, чтобы образумить невестку. Конечно, не у вас. Уж не у меня, с сарказмом соглашается Дедушка Третий, у нас негде, комната маме, комната мне, комната Ольге… Мама Вторая усмехается. Уходите, говорит она. Мы как-нибудь без вас справимся, сами, и она справляется — помогает брат, который открыл кооператив, и стал невероятно деловым, носит кепку-аэродром и говорит с еврейским акцентом. Договаривается насчет жилья, и Мама Вторая и мальчишки заезжают в однокомнатную квартиру, которая кажется им хоромами, денег нет, так что на одну стену клеят зеленые обои, на другую красные, а одну оставляют вовсе без обоев. Мама Вторая звонит Папе Второму. Дорогой, ради детей мы должны вернуться в Молдавию, хоть твои родители и против. Тот рад, потому что за лето, когда отсутствовала, — лето 1991 года, — все явно накренилось и вот-вот рухнет, сам-то он отсюда выберется, а вот за мальчишек беспокоится, с ними на руках как я отсюда смоюсь? Ждите в Молдавии. Мама Вторая кладет трубку и переводит дух — она решила развестись, если муж не согласится, но разводиться, конечно, не хотела, — глядит на календарь, висящий на почте в центре Кишинева. 12 августа 1991 года. Мальчики, мы остаемся. Пятидесятиметровый бассейн «Юность» еще открыт, и Мама Вторая записывает сыновей в спортивный класс при нем, пока она договаривается, Малыш сидит на скамеечке у входа и глядит на гаражи. Виноград зреет. Чего приуныл, пловец, спрашивает здоровенный мужчина со спортивной сумкой, и подмигивает, позже Малыш увидит его несколько раз в воде, это Башкатов, лучший пловец Молдавии, серебряный призер Барселоны, кролист, я плавал по соседней с ним дорожке, будет вспоминать он, и спрашивать жену, уже третью. Ну, в Башкатова-то ты веришь?

Малыш ненавидит балет, поэтому путч 1991 года запоминается ему невыносимой скукой у телевизора, тем не менее, он сидит у экрана вместе с матерью и братом, и всем Кишиневом, и всей МССР, и всем СССР. Всем миром. Девушка в белых тапочках и некрасивой длинной юбке, под которой видны обтягивающие штаны — скоро такие войдут в моду и в них станут щеголять все одноклассницы Малыша, «лосины» — прыгает вверх и замирает, поддержанная мускулистым партнером. Балеруны — педики. Малыш это точно знает, а вот пловцы, к примеру, не педики. Потому что Малыш только и делает на предварительной тренировке, что пристраивается за девочками, плывущими в стиле брасс. Все они так делают. Это пройдет, говорит тренер Маме Второй, да и всем мамам, обеспокоенным гормональным взрывом в головах детей. Малыш отжимается. К осени нужно быть в форме, — тренировок будет по две в день, предупрежден он, — да только что с нами со всеми будет осенью? Советский реванш. Балет все длится, и Малышу кажется, что те несколько лет, когда он ложился спасть на полтора часа позже, чтобы посмотреть «Прожектор перестройки», или смеялся ужасно смелым передачам, в которых Юрий Никулин рассказывал анекдоты людям прямо на улицах, просто наваждение. Прошедший морок. Мама Вторая ужасно переживает, сидит в комнатке, сжав кулаки, и все повторяет — как же так, неужели все, как же так. Трансляция прерывается. Телевизионщики — ужасно смелый народ, думает Малыш — показывают танки, Москву, людей, цветы. Неужели они осмелятся? Кто они? Что осмелятся? Папа Второй стреляет на полигоне, донельзя радуясь тому, что семья осталась в Молдавии, дела сейчас начнутся мужские. На Москву. Папа Второй слышит эти разговоры в офицерской столовой, и думает, что никто никуда не пойдет, духу не хватит, так оно и случается. Но офицеры гудят. Пойти на Москву колонной, и раздавить там это демократическое говно, говорят они между собой, озлобленные нищетой и неурядицами. Папа Второй стреляет. Первые несколько дней после отъезда семьи он спал и выпивал, потом ему надоело, и он начал каждый вечер париться в бане, а по утрам стрелял. Выбивал десятку. Боеприпасов никто не считал и не жалел, бардак страшный, думает Папа Второй о части, так хоть на стрельбе руку набью. Снова попал. Фотографируется, большой и черный — черный бушлат, черное от мороза и загара лицо, черные валенки, — на память на заснеженном полигоне. Кабельное отключили. Кто-то собирается. На Москву. Майор Петров никуда не собирается, кормит кошек, и Папа Второй иногда думает, а не стал ли бы он таким же майором Петровым, не будь у него жены и детей. Семья нужна. Папа Второй решает это для себя, и, когда жена звонит, чтобы решить насчет Молдавии, говорит — да, оставайтесь, я приеду через пару лет. Дослужу. Идет на полигон и стреляет. Автомат, пистолет, снайперская винтовка, карабин. Забавы ради — дымовые шашки. Возвращается домой, включает телевизор, а там балет. Точно кто-то умер, думает Папа Второй, и садится у телевизора с куском розовой ненастоящей ветчины на тарелке. Китайская подделка. Трансляция прерывается. Путчисты бросили вызов… Телевизионщики смелые, хмыкает Папа Второй. Мама Вторая судорожно сжимает руки сыновей: нет, мы не дадим им, не позволим. Малыш верит.