Лучи смерти

— Виноват… Но вы ошиблись. Цифра на чеке слишком велика!

— Убирайтесь с этим чеком! — медленно, тягуче произнес профессор, опуская глаза, — мне не нужно денег. Мне ничего не нужно. Награда за убийство… Это было преступление… Если вы внимательно посмотрите на эту бумажку, заметите на ней кровь.

Гаррисон с недоумением пожал плечами, спрятал чек в карман и удалился на цыпочках, стараясь не стучать сапогами. Профессор сидел молча и смотрел в одну точку остановившимися, застывшими глазами. Теперь уже у него не оставалось ни надежды, ни сомнений. Все в нем застыло, словно окаменело его старческое тело, и только в мозгу медленные, тяжелые, как жернова, ворочались странные мысли. Наконец, он встал и медленно направился в свою лабораторию. Осторожно ступая ногами, словно шагая по стеклу и боясь поскользнуться, он прошел по коридору, отворил дверь в большую квадратную комнату, освещенную тремя венецианскими окнами, и вошел. За стеклом четырех высоких, красного дерева, шкафов блестели стеклянные колбы, узкогорлые реторты и банки всех видов и форм, наполненные разноцветными жидкостями и порошками всех цветов и оттенков. На сером мраморе трех узких и длинных столов в беспорядке были расставлены бензиновые, спиртовые, газовые и электрические горелки, валялись странной формы металлические щипцы, с плоскими, как лопаточки, концами, фарфоровые ступки и металлические ложки. Груда книг и рукописей виднелась на красного дерева этажерке, рядом с которой стояли два фанерных ящика с частями прибора. У двери стояла металлическая коробка электрической печки. Профессор медленно подошел к среднему шкафу, выдвинул нижний ящик, извлек из него груду исписан-ных листков и, открыв дверцу электрической печки, засунул их в отверстие. Закрыл наглухо дверцу, вставил штепсель в гнездо в стене и постоял несколько минут неподвижно. Потом выдернул штепсель, снова открыл дверцу и утопил пальцы в горючем пепле. Он не замечал запаха гари, смешавшегося со специфическим запахом лаборатории. Глубоко вздохнув, схватил валявшийся у шкафа на полу маленький топорик, подошел к фанерным ящикам и с оже-сточенным бешенством стал рубить их, словно панцирь, скрывавший смертельного, ненавистного врага. Фанера затрещала, на пол посыпались осколки досок, стекла, зубчатые металлические винты, кривые рычажки, куски спирали и проволоки. Из раздробленного меньшего ящика профессор извлек странный предмет, напоминавший внешним видом валик маленького органа с остатками проволоки на концах, и вышел с ним из лаборатории. В глубине коридора мелькнула массивная фигура экономки и поплыла ему навстречу.

— Тетушка Джен, у меня к вам просьба, — тягучим голосом заговорил профессор, — подите-ка сюда поближе!

Экономка приблизилась, искоса пугливо поглядывая на него.

— Вы должны дать честное слово, что вы исполните мою просьбу, — продолжал медленно выдавливать из себя слова профессор. — Вот, возьмите эту вещь и бросьте ее в колодец в нашем саду. Знаете, тот, из которого раньше брали воду для поливки. Теперь он заброшен. Тем лучше. Но, ради бога, сделайте это немедленно!

Тетушка Джен была смертельно напугана поведением своего хозяина, которого она считала рехнувшимся, и с нее слетела присущая ей воинственность. Она покорно взяла в руки странный предмет и спустилась по лестнице в сад. Профессор в коридоре нетерпеливо ждал ее возвращения.

— Ну что, вы исполнили все, что я вам говорил? — хрипло крикнул он, еще издали заметив в дверях ее массивную фигуру.

— Да, я швырнула эту штуку на самое дно колодца! — отозвалась экономка, взбираясь по ступеням лестницы и тяжело отдуваясь.

— Вы можете дать честное слово, что сделали это? — с беспокойством в голосе спросил он.

— Да, конечно, даю слово. Я вас не понимаю, мистер Монгомери, за последнее время… — жалобно загудела тетушка Джен; но профессор молча повернулся к ней спиной и снова направился в свою лабораторию.

Они придут

В психиатрической лечебнице доктора Барлоу появился новый пациент. Одетый в короткую, серую куртку, серые брюки и войлочные туфли, он часами сидел неподвижно на узкой койке в маленькой каморке, с обитыми белым войлоком стенами и единственным круглым, как огромный рыбий глаз, окном, забранным тонким переплетом решетки. В этом человеке с трудом можно было узнать профессора Монгомери. Голый череп, на котором еще недавно курчавилась пышная грива седых волос, напоминал череп дефективного ребенка своими ненормальными выпуклостями; на впалых, худых щеках, обритых три дня тому назад, пробивалась седая щетина; большой горбатый нос побелел и сделался как будто длиннее; маленькие голубые глаза ввалились и остекленели, утратив прежнюю живость; профессор теперь напоминал больную, ощипанную птицу; одним словом, это была тень прежнего профессора Монгомери. Два раза в день, — утром, когда он еще лежал на койке, утомленный длинной, бессонной ночью, и вечером, когда загоралась тусклым, желтоватым светом электрическая лампочка под высоким, белым потолком, — дверь в каморку открывалась и в нее входил, бесшумно ступая по войлоку, здоровенный негр в белом больничном халате. Он молча ставил на круглый мраморный столик перед койкой поднос с парой яиц, стаканом молока и двумя тонкими ломтиками белого хлеба и бесшумно исчезал, тщательно захлопывая за собой дверь. Иногда в двери что-то щелкало, в середине ее открывался круглый глазок, в котором тускло мерцали круглые, в роговой оправе, очки доктора Барлоу, молча наблюдавшего за своим «пациентом». Заслышав характерное щелканье открывающегося глазка и завидев в нем совиные очки, Монгомери вскакивал с койки, словно подброшенный стальной пружиной, и хрипло кричал, брызгая слюной и сверкая сразу оживлявшимися, округлившимися от дикого бешенства глазами: «А, это вы, почтеннейший «доктор»! Или, правильнее, тюремщик, так как вы такой же доктор, как я — китайский богдыхан! Скажите, сколько вы взяли за то, чтобы упрятать меня, вполне нормального человека, в эту тюрьму? О, ум мой более ясен и трезв, чем когда-либо прежде; мысли вспыхивают в моем мозгу, как молнии! Разве сумасшедший может предвидеть то, что я предвидел? Когда эти люди ворвались, я только смеялся в душе. Я предвидел, что они будут шарить во всех углах, во всех мышиных норках моего дома, осмотрят каждый клочок бумаги и будут искать, искать. Но за два дня до их прихода я уничтожил мой прибор, сжег все мои рукописи, запрятал испускающее лучи вещество туда, где его никто не откопает. Они мне грозили, они, кажется, даже собирались прибегнуть к пытке, но я был тверд, как гранитная скала. Ибо я сознал свою ошибку: не им, не этому прогнившему классу, себялюбивому, эгоистичному, носящему в крови микробы разложения физического и нравственного и обреченному на гибель, — должен был я помочь в борьбе своим открытием. Буржуазный класс обречен на гибель самой историей; на арену политической борьбы выступил новый класс, класс пролетариев, в котором таятся огромные творческие силы и возможности. О, скоро, скоро люди труда своими мозолистыми руками разрушат старый мир до основания и на его развалинах построят новый! Они не заражены предрассудками, сердца их мужественны и тверды, как камни; в них таится источник творческого духа, подлинного революционного энтузиазма и любви к человечеству. Для них нет границ, национальностей и прочих фетишей, которые пыталась создать для затемнения их умов буржуазия. Я долго думал в длинные, бессонные ночи моего заточения, я припоминал речи моей милой, бедной Долли, которую буржуазия убила руками отца, вот этими руками! Я все проанализировал и все понял. Теперь я жду прихода людей труда и предоставлю в их распоряжение мое открытие, которое поможет им раздавить подлую буржуазию!»

Доктор Барлоу внимательно слушал в отверстие; в середине двери тускло мерцают его круглые, совиные очки, сквозь толстые стекла которых его маленькие, мышиные глазки ощупывают тщедушную фигуру «пациента».

Когда профессор, измученный вспышкой бешеного гнева, бессильно опускается на койку и умолкает, со щелканьем захлопывается круглый глазок.