Каторга

— Лысый! — Умник тронул Лысого за плечо. — Лысый, ты еще жив? Я пришел. Я успел, Лысый, очнись! Где твоя лысина…

Лысый открыл невидящий глаз, вздохнул несколько раз, шевельнулся, прошептал еле слышно:

— Умник, прикинь… Я ходил в туалет… Это, оказывается, так круто…

— Лысый, я честное слово, очень этому рад! Видишь, сумел пожить перед смертью по-человечески…

— Умник… Я, наверно, попаду в ад…

— Лысый, не попадешь. Посмотри, Лысый, вокруг. Это и есть ад. Так что умирай спокойно.

— Умник, ты сволочь, паскуда… Так хорошо, что ты разузнал мой номер… — Лысый попробовал облизать губы, но язык не высовывался. — Ты просто красавец… Так здорово… Страшно подумать, если бы я подыхал и не знал… Какой у меня номер…

— Да, Лысый. Когда знаешь свой номер, совсем другое дело. Я рад за тебя, без шуток.

— Знаю… Без шуток… А еще я мыл руки… С мылом… И вытирал полотенцем… Умник, прикинь… Там на стене висело… Такое негрязное… Нахрен я там не остался…

Лысый затих.

— Лысый! — Умник снова тронул его за плечо. — Лысый!

Но Лысый уже не ответил.

— Дед. — Умник повернулся к Деду, который лежал под нарами на полу и тяжело дышал. — Ты-то еще не собрался сдыхать?

— Щас… — Дед приоткрыл глаза, усмехнулся, закашлялся. — Я еще тебя, сволочь, переживу… Не таких умников пережил…

— Дед, я возвращаюсь. Ты как, Дед, со мной?

— Оставить меня в покое, кретин… Пошел вон, чтобы я тебя больше не видел… Слышишь? Не попадайся мне на глаза, пришибу…

Дед выздоравливал долго.

— Возраст уже не тот, — жаловался он соседу по больничным нарам, Мудиле, идиоту с гноящимся глазом. — В свое время, бывало, еще не так вставляли.

Мудило только гнусно гигикал. Когда Дед, наконец, начал ходить, то подолгу стоял у мутного загаженного окна, смотрел в унылый слякотный полумрак, на бесконечные крыши бараков, бесконечную колючую проволоку, башни забоев вдали, угрюмые мрачные тучи. Иногда он смотрел на ворота, которые, если верить Умнику, были не заперты, и на люк, в котором он когда-то бывал. Это, казалось, было теперь так давно, что Дед уже сам не верил.

— Интересно, — иногда говорил Дед сам себе, разглядывая ворота. — Нет, в самом деле. Пойти, что ли, самому посмотреть?

— Ты про что там? — гундел Мудило. — Ты что там смотреть собрался, старый калека, гы-гы-гы!

— А ты знаешь, Мудило, что с нашей зоны можно свалить? Без проблем. Просто взять и уйти.

— Ну ты даешь, старый мудило! — гигикал Мудило. — Мочили тебя, мочили, в жопу не замочили, но мозги выбили напрочь, гы-гы-гы!

— Нет, я без шуток, Мудило. — Дед отворачивался от окна. — Ворота не заперты. Выходи и мотай на все стороны. Скажи мне, Мудило, кто тебя здесь держит?

— Ну ты и дурак, старый мудило, — гундел Мудило, радостно щерясь. — Сдохни быстрей и не мучайся.

— Нет, правда, Мудило, кто тебя здесь держит? Кто тебя заставляет каждый день корячиться в шахтах? Хавать шнягу, которую тут суют?

— Интересно, что еще хавать, старый ты хрен, мудило, если тут больше ничего не дают?

— А что тебе еще тут давать, зачем тебе еще что-то давать? Вот тебя пичкают этой бодягой, если ты хаваешь эту бодягу. Зачем еще пыжиться и усираться, Мудило, готовить тебе что-то нормальное, тратить продукт, когда ты схаваешь и бодягу?

— Я тебе сейчас яйца вырву, старый мудило, — гигикал Мудило и радостно щерился. — Ну и что же ты не ушел тогда, старый хрен?

— Вот еще подлечусь чуток, и уйду, — отвечал Дед. — А что?

— Гы-гы-гы, — радовался Мудило. — Так вот прям и уйдешь?

— Так вот прям и уйду. А кто меня здесь держит, Мудило?

— Гы-гы-гы, ну ты и дурак, старый хрен. Так вот прям и открыто?

— Так вот прям и открыто, Мудило. А что, ты мне скажи, разве это есть жизнь? Разве это есть жизнь?

— Гы-гы-гы! Не умничай, старый хрен! У кого ты только этого нахватался, старый мудак?

— Был такой, — говорил Дед и молчал. — Был такой, умник один.

— А, ты про этого… — хмыкал Мудило и злобно щерился. — Как же не знать. С-сука! Вот ведь паскуды, твари, ублюдки! — Мудило долго ругался. — Каких-то уродов, гнойных пидоров, бля, забирают, а мы тут… Корячься как петухи, как, бля, мудилы какие. У-у, гнида! У-у, с-сука! У-у, падла! Лютая, лютая, лютая! — Мудило ругался, долго и страшно.

Шло время. Дед поправлялся и наконец, вскоре после того как Мудило умер, вернулся к обычной жизни. В первый же день после работы он подошел к воротам, даже потрогал ручку, но открывать не решился. Было страшно, странно и страшно. Дед постоял, потоптался, вздохнул, отошел, остановился, потоптался еще раз, еще раз вздохнул.

— Интересно, — Он посмотрел в небо. — Узнал он, или все-таки не стерпел? Нет, наверно, узнал… Узнал, конечно, на то он и Умник…

И Дед вернулся в барак, и долго ворочался, и уснул только под утро. На следующий день, после очередного кошмара в забоях, Дед, едва помня себя от усталости и отупения, снова пришел к воротам. Долго стоял, пытаясь заставить себя поверить, тронуть ручку, толкнуть ворота. Он приходил к воротам несколько дней, потом перестал. Пришла очередь быть дежурным, и несколько дней он расхаживал и орал, пока не охрип. Потом ему назначили новичков, сразу двух, таких невероятных кретинов, что несколько раз он еле сдержался чтобы их не убить. Так, в гнусной рутине, в крови и дерьме ползло время, и про ворота он почти забыл.

Опустилась зима, ужасная, лютая, беспощадная — впрочем, в ней тоже был плюс, потому что вечной вони убавилось, и ветер иногда приносил даже свежий холодный воздух с гор. Дед, вдыхая случайные струи свежести, несколько раз вспоминал про Умника, и про Лысого, и про этот проклятый люк. Как-то раз он решился и снова вышел к воротам.

Было холодно, мрачно, тяжелые низкие тучи скребли крыши бараков, начиналась метель. Дед постоял у ворот, трогая ручку, и, наконец, повернул ее. Ручка далась спокойно, и повернулась, и Дед подтолкнул тяжелую створку, и она неспешно отъехала в сторону — тихо и гладко. Дед, ощущая безразличную слабость, одной ногой переступил порог.

За воротами простиралась равнина — она отлого шла к горизонту, а на горизонте в зимней вечерней мгле высились горы, какие-то, вдруг показалось Деду, волшебные, нереальные. Дед стоял долго, оглядывая бесконечность, небо, нюхая свежий ветер с гор, топтался, вздыхал, кашлял простуженным горлом.

— Сука, — шептал он, вздыхая. — Вот ведь сука, умник, сучонок. Надо было его прибить, недоноска. Сука. Паскуда. Умник проклятый. Я тоже… Я тоже уйду! Когда-нибудь…

Где-то там, в горах, за которыми, как уверял Умник, тоже наверняка были зоны, сейчас находился он сам — если был жив. Дед почему-то был совершенно уверен, что Умник был жив. И он стоял так, стоял, и снова оглядывал вечернюю бесконечность, и небо, и снова и снова нюхал свежесть горного ветра, топтался, вздыхал, кашлял, ругался, оборачивался и снова вздыхал.

— Я тоже уйду, — шептал Дед. — Уйду обязательно… Когда-нибудь я тоже уйду… Когда-нибудь.