На пороге Галактики

«Но и я помню из учебников какие-то такие тексты… — вспомнил Кламонтов, — И тот гуру мог иметь их со школы…»

— … А сам думаю: вот кончится урок, приду я в учительскую, и спрошу, имеет ли он вообще право так поступать — тем более, после того, как весь наш класс только что обокрали, — продолжал Мерционов на экране. — Но дальше было так: едва раздался звонок, в класс тут же вошёл учитель физики и заявил, что на следующем уроке мы будем собирать в спортзале ускоритель элементарных частиц — такая будто бы у нас по программе лабораторная работа. Ну а я сразу подумал — шутка, но тоже пошёл вместе со всеми. А там, смотрю, уже действительно из грузовика, стоящего во дворе школы, все таскают втроём какие-то огромные детали, которые одному не поднять, и что-то в спешке из них собирают — ведь надо успеть за один урок! А одни свою деталь не удержали, она упала, придавила других… — у Мepциoновa на экране вырвался какой-то судорожный вздох. — Причём всё было совершенно натурально — крики, хруст костей… Ну, и тоже — пока я пришёл в себя от увиденного, так тут смотрю, уже стоит машина «скорой помощи», и к ней на носилках несут самого учителя, а он тем временем здоровое рукой — вторая забинтована — ставит всем двойки в классный журнал: ведь то, что должны были собрать, так и не собрали. А все остальные, смотрю, реагируют так, будто ничего особенного не произошло! Так, небольшая неприятность… И даже помню, я им ещё пытался доказывать, что такой лабораторной работы у нас вообще нет в учебнике — а они на меня же и смотрели как на ненормального. Правда, я и был тогда как в тумане — ну сами понимаете, после такого… А потом в спортзал вдруг явился учитель химии, повёл нас всех почему-то в склад кабинета военной подготовки и сказал: разбирайте противогазы, будем получать иприт. Ну, тут уж я не выдержал и спросил напрямую: да вы, что, спятили тут все? А он мне тут же поставил в журнал двойку и вместе с остальными пошёл в химический кабинет. Тогда я, помню, сразу побежал в учительскую, хотел сказать там, что они все сошли с ума…

«Как, и это сходится? — удивлённо подумал Кламонтов. — У меня же была точно такая мысль! И вообще как похоже… Неужели…»

— … а там и учительская оказалась крест-накрест забита досками, и оба выхода из школы заперты на ключ. И вот, пока я стоял у одного из этих запертых выходов, думал, что же мне делать, пока наконец вспомнил, что из школы есть ещё один, запасной выход, пока побежал туда, смотрю — а там уже опять стоит «скорая помощь», и через тот выход опять выносят пострадавших, в том числе и учителя химии. Ну, тут я уже сказал тому, кто назвался фельдшером «скорой помощи», что подозреваю массовый психоз, на что он мне ответил, что сообщит куда надо, а пока чтобы я не подавал вида, что что-то подозреваю, и оставался вместе со всеми — и я пошёл с остальными на пятый урок, на математику. Там мы занимались какой-то «трисекцией куба удвоением угла» посредством геометрических построений, о которых я помню только, что они сразу показались мне полным бредом, потом на шестом уроке, по истории, слушали тоже что-то совершенно дикое — как не то колхозников, не то сотрудников спецслужб на политинформациях причащали трупным жиром, а мочу и кал каких-то чиновников добавляли в пиво и окатывали этим пивом боеголовки стратегических ракет при каком-то гадании… Да я, собственно, во всё это и не вникал, мне было просто не до того — я ждал возвращения «скорой помощи» с психиатром за оставшимися. И в общем, урок истории закончился тем, что это, дескать, нам была изложена низшая, нечестивая история — но зато на следующем, седьмом уроке, вместо военной подготовки нам будет дана какая-то «высшая истина». Да, а ученики, я обратил внимание, понемногу расходились, на каждом следующем уроке их оставалось меньше, чем было на предыдущем — но как я их удержу? Мне же сказали: ждать и виду не подавать. Ну и вот так к седьмому уроку нас осталось всего трое — ожидающих, что это будет за «высшая истина». Я сначала думал — какая-то религиозная… Хотя вообще уже, честно скажу, совсем не понимал, что происходит. И вот прозвенел звонок, в класс вошёл наш военрук — но правда, в каком-то странном, как бы судейском или жреческом облачении — и стал говорить нам что-то о том, что человек есть червь и прах, сам по себе различить добро и зло не способен, и потому всё за него решает — кто бы вы думали? Фюрер! А я как-то сразу и не подумал, что это он — всерьёз… Но потом вдруг смотрю — а эта мантия или ряса на нём действительно что-то уж очень стала напоминать фашистский мундир. А он, словно и не замечая этого, тем временем приводит нам примеры благочестия и греха. Ну и вот — пример благочестия: одному смиренному подданному фюрера показалось, что кто-то из членов его семьи в разговоре посмел усомниться в непогрешимости фюрера, тот донёс на него в гестапо, там ему сказали: «Не тебе решать, быдло, сами разберёмся» — и он остался доволен тем, что по крайней мере сам не согрешил, не утаил возможного святотатства. А пример греха — такой: на военном объекте начался пожар, а там оставался только один часовой, он пытался, как мог, погасить пламя, но безуспешно, наконец решил бежать — и правда, казалось бы, зачем бессмысленно гибнуть? — но туг из бункера раздался голос: «Ты нарушил присягу, да будешь ты проклят!» — и его поразила ракета. И вообще добра и зла, сказал военрук, как таковых нет, есть лишь воля фюрера и воля самого человека — а если с человеком что-то случается, он должен так понимать, что это фюрер испытывает его на верность себе. Но всё равно, я так и не понял, что и в каких случаях человек должен делать, чтобы это не могло быть понято как грех и святотатство — ведь логику фюрера, как тут же сказал военрук, человеку понять не дано… И вообще, я к тому моменту уже не знал, что думать обо всём этом — просто массовый психоз, или действительно фашистский переворот, или, учитывая превращение рясы в мундир — что-то и того хуже, совсем непонятное и страшное? Но надо же было как-то выяснить, что происходит! И вот я решаюсь — и конечно, с мыслью, что я даже не знаю, чем и насколько я тем самым рискую — спрашиваю: вот вы говорите, человеку не дано то, не дано другое — ну, а сами-то вы — человек? И если да — то как вы можете учить чему-то других людей? А если нет — то кто же вы тогда? Но вот что он мне на это ответил, да и вообще что было дальше — не помню. Как будто память выключилась где-то в этой точке…

«Однако и не глупо же… — почему-то подумал Кламонтов. — Совсем даже не глупо. Хотя и не очень понятно, что тут в каком смысле. Или… это не то, что я думаю? Не тот же гуру, не такой же гипноз?»

— … А потом очнулся я, как мне показалось, там же, в классе за партой, — продолжал Мерционов на экране после недолгой паузы. — И помню, как-то сразу увидел рядом с партой свой портфель, распахнутый настежь и почему-то совершенно пустой — и свои наручные часы, а на них — то ли те же 7. 35, то ли 19. 35. Так что даже непонятно было, вечер это или утро… Правда — видно было по освещению за окном, что Солнце низко над горизонтом, но я не мог понять — восходит оно или садится. И только потом уже вдруг до меня стало доходить, что во всей окружающей обстановке что-то не так. Смотрю: парта, за которой я сижу — сломанная, с покосившейся крышкой, к тому же вообще единственная на весь класс — а так он совсем пустой, нет даже доски, окна выбиты… Но даже это ещё дошло до меня как-то спросонья… А потом, не помню уже с какой мыслью, вышел в коридор, смотрю — а там окна первого этажа все в потёках извести и краски, стоят стремянки, вёдра с застывшим раствором, паутина, пыль, строительный мусор… Но по крайней мере перед уроком истории ничего же этого не было! И только тут я вдруг сообразил: часы-то у меня с календарём — а какое на нём число? Смотрю — воскресенье, 18 августа. Значит — выходной, да к тому же ещё и каникулы, до занятий — целых две недели. А зачем же я тогда в школу ходил?..

«Да, действительно…» — едва не вырвалось вслух у Кламонтова, не ожидавшего такого поворота.

— … Тем более, что только тут я, представьте, и спохватился: я же школу-то уже окончил — и как раз перед тем, как вот это её старое здание закрыли на ремонт! А новое пока что, в середине августа, ещё не открывалось, да и делать мне там было уже нечего… Но, с другой стороны, было же всё это — те уроки, кража в раздевалке, военрук в рясе с такой «высшей истиной»! Я же всё это помню, как наяву! А даже если, допустим, и не было ничего этого — то как я оказался в одних плавках и со старым школьным портфелем в бывшем школьном здании, закрытом на ремонт? Да, a тут смотрю, ещё и спортзал разобран, за окнами, которые раньше выходили туда из коридора — просто голубое небо, и к тому же видно, что у запасного выхода всё так перекопано, что машине «скорой помощи» туда было бы никак не подъехать, ведь даже просто пройти там — и то проблема! Ну, и тут уж, конечно, на ум стало приходить всякое — о параллельных мирах, пространственно-временных парадоксах, каких-то иных реальностях. И главное, пытаюсь вспомнить, что и как было раньше, до той телепередачи — например, как ложился спать накануне, как ужинал — и не могу. Как будто и не было совсем никакого вечера, предшествующего этому утру… Нет, даже не знаю, как передать, что это — когда о таком приходится думать наяву и в практическом плане. И ты даже не уверен — вот если пойдёшь, к примеру, домой — то будет ли там на месте твоя квартира, а в ней — твои родители, или и там уже всё не так, как ты ожидаешь… А идти куда-то всё равно надо было — не оставаться же там, в этих развалинах. Тем более, смотрю — дальше вроде бы знакомая улица, прохожие — словом, внешне всё как обычно. И совершенно не подумал, как же я сам буду выглядеть для этих прохожих… Хотя наверно у меня было не всё в порядке с памятью — если я даже не усомнился в дате на часах. А caм тот день я воспринял как тёплый благодаря той же особенности моего организма, что и у Порфирия Иванова. Не настолько, правда, выраженной, как у него — но в какой-то мере…