Выход из Случая

— Постой. Ты с кем?

Даже вздрогнул, до чего же пугливый.

— Со мной он, со мной! — крикнула от дальнего АКЛ хрупкая пожилая женщина с черной кошелкой.

— Гляжу — он вроде боится, — контролер улыбнулась. — Думаю, вдруг один, потерялся, мало ли что.

— Нет, со мной. Он у меня молодец!

Какое там — молодец. Так и кинулся к женщине. Вцепился в кошелку. Хорошо, если не яйца, — побьет.

— Бабушка, а Маврик не задохнется? Давай откроем немножко!

— Ничего с ним не будет, не барин, — смеялась Ольга Сидоровна, отнимая от Антона кошелку. — Мы же так с тобой не доедем. Нас выставят.

— Я только щелочку сделаю…

— Вон, гляди, дежурная уже обернулась. Нет, ты нас выдашь! Знаешь, что? Давай лучше пока играть в такую игру — будто Маврика нет, чтоб никто даже не подумал, что он тут, в кошелке. Ну, сможешь?

— Всю дорогу? — огорчился Антон.

— Ну, не всю, — сжалилась Ольга Сидоровна. — Вон, гляди на схему: «Новоселки», «Парковая», «Площадь Свободы», «Чернореченская». Давай — до «Чернореченской», ладно?

— А там уже выходить?

— Нет, еще потом одна остановка. На «Лиговке» выходить, гляди!

— А черепаху можно в вагоне вынуть?

— Черепаху можно, но Маврика — будто нет. Понял?

— Пошли садиться, — заторопился Антон.

Но поезд уже отходил у них на глазах.

— На следующем, — сказала Ольга Сидоровна.

14.29

Состав машиниста Комарова — тридцать первый маршрут — производил высадку пассажиров на конечной станции «Новоселки».

Комаров вышел на переходной мостик, уступил кабину маневровому, мимолетно сжал ему руку. Пошел вперед по переходному, между двумя поездами, выстави локоть — коснешься. Поезда вдруг тронулись одновременно, только в разные стороны, как им и надо. Разбегаясь быстро и плавно. Скользя. Будто разрывая вокруг Комарова замкнутое дотоле пространство, узкий и твердый переходной мостик.

Даже в глазах вдруг шатнулось.

И враз встало на свое место. Мостик. Пути. Платформы. По второму — уже опустела, последние тянутся к выходу. А по первому — подходят как раз, его пассажиры. «Красные шапочки» стоят на платформах, как вбитые в пол. Ровно и бдительно. После вчерашнего «Шапкам» теперь не повольничаешь в «Новоселках», долго глаз будет, уж с маневровыми не поболтать. Когда Ксана вот так же стояла, начальник станции — Кураев у них тогда был — из-за угла не ленился подсматривать, как стоят. Лишнее слово с пассажиром сказала, с машинистом — долой премию. Порядки были суровые. Ночью всей станцией балюстраду драить, пол опилками оттирать, эскалаторы выключены — сколько раз за ночь-то пробежишь вверх-вниз. Да с ведром. Ксана Светку ждала, уставала. Павел ночью выходил помогать. А утром фельдшер идет и всюду трогает ваткой: нет ли пыли. Большой человек был тогда фельдшер…

От будки в начале мостика, где лежат расписания машинистов, широко щерился навстречу подходившему Комарову маневровый Лягва.

— Я чего только, Павел Федорович, хотел сказать…

— Ну скажи, — Комаров засмеялся.

Лягва смешно шевелил толстыми губами, смешно взмахивал коротенькой ручкой и округлял глаза. Но звука вдруг не было, будто Лягву вырубили из сети. И вообще никаких звуков вдруг не было. Тихо. Только губы смешно шевелятся перед глазами.

Комаров успел удивиться. Но тут же, с полслова, звук и возник, будто кто-то включил на полную громкость Лягву и станцию.

—.. а не сразу к Шалаю, вот я чего думаю. Все-таки следовало, по-моему. Мол, так и так. Либо вы сами напишите, либо уж — извините, я сам не посчитаю за труд…

— Погоди, Костя, — остановил Комаров. — Начни-ка сначала. Я маленько задумался, пропустил, извини.

Сам еще удивился. Надо же так задуматься. Будто вырубился! И не вспомнишь даже — о чем.

— Я говорю, Павел Федорович, надо Федору все же было сперва подойти к Головану. Мол, так и так…

— А-а, понял, — кивнул Комаров.

Далеко это было сейчас, неохота даже вникать. Давно было.

— Костя, я человека чуть сейчас не зарезал, — сказал вдруг.

— Где?

— На рельсах, где же еще. Потом все узнаешь.

Комаров взял уже расписание. Состав подходил с оборота.

— Павел Федорович, может, вас подменить на баранку? — предложил Лягва с жаром. — Я подменю!

В таких случаях машинист на подмену имеет право. Может вовсе смену прервать, записано в «Должностной инструкции». Это уж как сам машинист в себе чувствует. Но Комаров пока не жаловался на нервы, чего нет — того нет.

— И не надейся, Костя, — подмигнул маневровому.

— Да я ж не поэтому, — Лягва даже смутился. — Мне — что? Кручусь и кручусь. Я — если надо…

— Не надо, Костя. Спасибо.

14.29

Матвеев стоял перед женой хмуро, полуприкрыв глаза тяжелыми веками. Но все-таки видел ее сейчас всю, как она есть: молодую, в летящей ее раскосости, с круглым свежим лицом. Ждал от нее попреков и слез, на которые Ирина падка. Соня — та не плакала сроду. Чувствовал сейчас жалость, тяжелую, как плита, к своей молодой жене, к сыну Славику, искал про себя такие слова, чтоб она поняла. Но не находил. А ведь надо как-то сказать, что не задалось, что он уж, видно, не может, не начать ему новой жизни, и вся жизнь его все равно зависит от Сони, что она ему нынче вечером скажет. Хоть и знал он — что. И еще сказать, что его снимают, это Ирине важно как раз, может, это ей облегчит…

Мимо шли из депо машинисты, тоже с собрания, и было неловко вот так стоять с ней на лестнице. Раздражение поднималось, что не могла уж дождаться дома, прибежала к депо. Соня не побежала бы.

— Ну? — сказал Матвеев.

Но она все молчала. И только держала его за руку. Это тоже было неловко перед людьми. Никаких других чувств не вызывало в нем.

— Я ночью тебе звонила в депо…

— А чего звонить? Не в кабинете же сплю.

— Я понимаю, Гура, — заторопилась.

Матвеева, как всегда, покоробило это «Гура», как она его называла. Почти — кура. Может, и так, конечно.

Ирина сразу заметила, что поморщился, крепче стиснула ему руку.

— Ну, не буду, знаю — тебе не нравится, оговорилась. Я глупая, знаю. Ночью лежала, думала. Не знаю, как тебе и сказать, чтобы поверил. Я ж понимаю: ты домой не пришел не потому, что дела. А просто тебе не хочется приходить. Я ж вижу! Это я виновата…

— Дела готовил сдавать, ты тут ни при чем.

— Нет, я знаю. Я глупая. У тебя в депо неприятности, я ж от других все знаю. А ты молчишь. Я к тебе пристаю, цепляюсь по пустякам, попреки всякие, слезы. Ты все равно молчишь. А я ж потому цепляюсь, что мне все хочется, чтобы ты мне сам рассказал, заговорил бы со мной серьезно. Ну, как с женой. И понимаю: нет, не заговоришь. И от этого еще сильнее цепляюсь. А ты сердишься, хоть и молчишь, я вижу. И еще вижу, что ты ее все равно не можешь ни на минуту забыть. Это я так говорю глупо— забыть. Как можно забыть — жизнь вместе прожита. Но я ж вижу: ты с ней, хоть ты сейчас со мной…

Не этих слов ждал от Ирины Матвеев и теперь молчал. Славика даже не тронула, не бросила этой женской, обычной, гири — ребенок, — этого тоже он не ждал от Ирины.

— И еще я все думала. Снимут — не снимут… Ты почему-то думаешь — мне это надо. Да не надо мне это, если тебе не надо! Я ж за тебя только переживаю. Чего мучиться? Подай заявление и уходи. Хочешь — на линию, хочешь — еще куда. Тебя же всюду возьмут! Славик уже большой, скоро год, я вот-вот работать начну, ты об нас не думай…

Вот так Гурий Степаныч! И жены ты не знаешь.

— Я камнем тебе не хочу, Гурий, быть, — поглядела бесстрашно. И раскосость ее была сейчас, как лучи на его тяжелом лице.

Неожиданная твердость ее и то, что она не плакала, а смотрела сейчас на него просто, доверчиво и серьезно, как на взрослого — девочка, делало невозможным сказать ей все, что готовил сказать Матвеев. Да он сейчас уже и не чувствовал того, что раньше хотел сказать. Какая-то новая, незнакомая прежде жалость, облегчающая и чистая — к ней, к себе, — поднималась сейчас в груди и ширила сердце.