Выход из Случая

— Разве что, — улыбнулась София Ивановна. — На гребенке хоть дать подмену, пока не пик. Пускай наверх в столовую сбегают…

— Иди, — разрешила Скворцова. — Я тут приберусь, картошку спеку, после уж — за платформу. По-старинному буду месть, опилком, — опилком вернее.

София Ивановна, все еще улыбаясь, шла через станцию.

Из тоннеля навстречу дежурной вырвался будто вихрь. Она машинально придержала рукой красную шапочку. Но шапочка стояла на волосах крепко, по форме, была пришпилена. Поезд выскочил из тоннеля, словно за ним гнались, пробежал вдоль платформы, стал точно у контрольной рейки, именуемой в быту «зебра». Дружно клацнули двери. Пассажиры, задевая друг друга и шаря кругом будто незрячими, только еще из вагона, глазами, сворачивали к эскалатору, обтекая Матвееву.

На нижней гребенке сидела тихая Аня Дмитренко.

— Иди, Анна, обедать, — сказала дежурная.

— Да вроде только пригрелась…

— А я посижу на теплом, — сказала София Ивановна.

13.27

Состав стоял теперь перед рампой. Горел красным полуавтоматический светофор Нв-5, входной на станцию «Новоселки» со стороны депо.

Машинист Комаров сидел за контроллером чуть развалясь, как любил. В позе его не было никакого рабочего напряжения, а сквозила, наоборот, небрежная вальяжность, которая по первости, двадцать четыре года назад, даже тревожила машиниста-инструктора. Шалай тогда был инструктор, теперешний начальник депо…

«Как сидишь на рабочем месте, Комаров?» — сразу, вместо «здрасьте», сказал машинист-инструктор, влезая в кабину. «Нормально, Игорь Трифоныч!» Короткие рыжеватые ресницы, которых было у Комарова так много, что они казались длинными, как опахало, вскинулись навстречу Шалаю с открытым дружелюбием. Глаза из-под опахала тоже чистые, с зеленью и без задних мыслей. Но рабочего напряжения и в глазах не было. А позу свою, почти нахальную, машинист Комаров не переменял ни одним движеньем.

«Сидишь, как на лавочке», — хмуро сказал Шалай. «По инструкции, Игорь Трифоныч», — улыбнулся Комаров. Навстречу Шалаю блеснули зубы, крепкие, самую малость чуть выступающие вперед, отчего улыбка Комарова казалась упрямой, а выражение всего лица — даже и без улыбки — было строптивое. «Разве чего нарушил?» Машинист-инструктор глянул с пристрастием. Нет, нарушений не было. Правая рука Комарова чутко покоилась на кране машиниста, что есть пневмотормоз, левая — на контроллере.

Но все-таки было что-то такое в этих руках, беспокоившее инструктора как нарушение…

Ага, руки лежали — словно сами так выбрали. Не чувствовалось в них конкретного рабочего напряжения, а была вроде бы сласть жизни. Вроде бы машинист Комаров изо всех движений, доступных для рук, выбрал именно эти: левая — на контроллер, правая — на кран, и теперь получал сплошное удовольствие на рабочем месте.

«Нет, не нарушаешь, — неохотно признал инструктор. — А как-то вольно…» — «Это мне удобно, Игорь Трифоныч. — Комаров обрадовался пониманию. — Мне же смену сидеть, вот я так и сижу, чтоб удобно». — «Ну, сиди», — хмуро согласился Шалай, хоть поза машиниста, которую тот не изменил ни на йоту, все равно казалась ему нахальной: другие — большинство машинистов — подбираются при инструкторе в струнку, все же начальство.

И сказать вроде нечего. Шалай потянулся за сигаретой. «Можно вас попросить, Игорь Трифоныч?» — легко и дружелюбно вдруг сказал Комаров. «Ну?» — повернулся Шалай. «Не курите в кабине. Я в дыму ничего не соображаю, могу влететь в стену». Помощник — Гурий Матвеев — давно уже трясся, навалясь грудью на ручной тормоз, зажимая рот рукавом. «Тьфу тебя!» — с чувством сказал машинист-инструктор. Сигарету так и выкинул на пол, раздавив в пальцах, но не закурив. И на первой же станции их покинул…

«Пашка, он, говорят, злопамятный», — предупредил Гурий, отхохотавшись. «Не, он толстый…» — «Какой же — толстый? — заступился Гурий. — И при чем толстый-то? Ребята, которые с ним в Москве работали, говорили — зверь, все помнит, годами». — «А чего помнить? — удивился Комаров, притушив хитрый блеск в глазах рыжеватыми, густыми до черноты ресницами. — Я дыму правда не выношу, я же с мамой вырос, у меня мама не курит». — «Ой, не могу! — хохотал Гурий. — Как же ты меня-то выносишь?» — «С очень большим трудом», — сказал Комаров серьезно. Гурий враз перестал смеяться. «А чего ж ты молчал?» — «Из деликатности», — серьезно объяснил Комаров. «Иди к черту», — обиделся Гурий.

Состав плавно вписывался в кривую. Тоннель мягко— как глубина в затяжном нырке — летел им навстречу. «Попроси другого помощника», — сказал Гурий, закуривая. «Поздно, — вздохнул Павел. — Раньше надо было глядеть. А теперь я все уже выбрал: жену, профессию, вот — напарника. Менять не буду». — «С Ксаной, значит, равняешь, — хмыкнул Гурий, но был доволен. — И жену не будешь менять?» — «Не буду, — кивнул Комаров, — меня так мама учила». — «Несовременно», — хохотнул Гурий. «Комаровы один раз женятся». — «Ишь ты! И насчет напарника — мама?» — «Не, сам додумался…»

Станция уже брезжила впереди, как рассвет. И открылась вдруг ярко. Пассажиры смирно стояли вдоль платформы. Редко кто лез тогда к краю, за контрольную линию. Новый еще был транспорт для Ленинграда — метро. И дисциплина была потуже — как своим, так и пассажирам. А может, уже кажется издалека. Нет, не сравнить.

Поезд причалил торжественно, будто лайнер. Гурий молодцевато выскочил на платформу, проследил посадку. Жена Ксения подняла на отправление белый диск. И сама вытянулась от великой старательности за этим диском — тоненькая, в новом, с иголочки, кителе, в белых перчатках. Красная шапочка празднично светилась над белым, детским еще лицом. Яркие губы прикушены от старательности. Помощник громко, чтоб все слыхали, возгласил: «Гото-ов!» С молодцеватым раскатом. «Т-91 зеленый», — сказал Гурий громко. «Вижу зеленый», — громко повторил для контроля Пазел.

И состав отплывал торжественно, будто лайнер.

В тоннеле Гурий сказал: «Плохо ты выбрал. Я ведь в помощниках не засижусь». — «Да ну?! — удивился Комаров. — Я-то надеялся до пенсии вместе ездить». — «До пенсии сам не будешь. Надоест». — «Буду, — сказал Павел. — Не надоест, я такой». — «А я за себя не ручаюсь», — засмеялся Гурий. «Ничего, маленько еще поездим», — успокоил Комаров. «Давай поездим». Гурий открыл дверь на ходу, швырнул на путь «Беломор». «Засоряешь тоннель…» — «Ничего, путейцы подымут». — «А сам в киоск побежишь». — «Нет, — Гурий мотнул башкой — шестьдесят с чем-то размер башки. — Все, бросил курить». — «Так, сразу?» — подначил Павел. «Сразу. Характер давно проверить хотел. Есть у меня характер или нету». — «Нету, — сказал Комаров. — Ну, на одну неделю, может, и хватит».

Гурия с того раза хватило на двадцать два года. В позапрошлом только он опять закурил, когда от Сони ушел, из дому. Тут уж сорвался и теперь смолит, как чугунка…

Машинист Комаров усмехнулся в кабине и скосил глаза влево, где прежде стоял помощник. Никого, конечно. Четвертый год работа на трассе в одно лицо, а до сих пор иной раз вскинешь вот так глаза и вроде себя обманешь — может, стоит? Не Гурий, хоть кто-нибудь. Вдруг прямо физически хочется услышать рядом живой, теплый голос, кинуть простую шутку и засмеяться кому-то в ответ, не самому себе. Просто увидеть вблизи лицо, в котором шевелятся свои, незнакомые тебе, мысли. Может, даже чужие, неприятные для тебя, когда думаешь про помощника: «Хоть бы ты помолчал минутку». А сам между тем рассеиваешься, и смена летит быстрее.

Ну, это под настроение…

Нв-5 все еще горел красным, что-то долго. И солнце шпарит. Комаров высунул голову из кабины. Шпарит, будто июль. Мать-и-мачеха густо лезла по насыпи к рампе, вдоль путей, — самый железнодорожный цветок, знаком с детства. Еще пару дней тепла, и уже распушится. Рельсы блестели черным. По пешеходной дорожке возле забора целеустремленно катился кругленький инженер техотдела Мурзин, и лысина на нем тоже блестела.

— Эй, гляди — провод!

Кругленький Мурзин резво подпрыгнул, сделал ножками в воздухе и приземлился на том же месте.