Выход из Случая

Возле самого метро бойко торговали мороженым.

Дворник метрополитена Ащеулова, плоская и угрюмая женщина, наблюдала эту торговлю с непримиримым лицом — одна была против. Она отвечала за чистоту вокруг станции, и она уже видела, что урн рядом с метро опять не хватает, урны стоят не там, неудобно для пассажиров, пассажиры, лениво пошарив глазами, бросают стаканчики из-под пломбира, обертки прямо на тротуар, на газоны, кто поделикатней — за газетный киоск, где пока тень. И еще несут торговать пирожки, тут уж вовсе к пику спасу не будет…

Толкнув всем телом дверь в вестибюль, Ащеулова большими шагами направилась прямо к начальнику станции Светлане Павловне Комаровой, тьфу, теперь-то — Гущиной. Раз Светка — начальник, пускай шевелит прической. Но кабинет был закрыт, и, похоже, на два оборота.

— Глухо, — сказала сама себе Ащеулова.

Возле контроля кассирша Марина Игнатьевна с милиционером Виктором разгружали от медяков АКП. Медяки звенели в мешочек. Виктор катал тележку с деньгами. Редкие пассажиры тыкались как раз в тот проход, где было сейчас нельзя. Контролер Зубкова, которая сильно любила власть, покрикивала со своего рабочего места:

— Сюда, граждане, проходите! Сюда!

— А начальник где? — ни у кого спросила Ащеулова.

— В Службу поехала, — объяснила кассирша. — На собрание.

— Всё собрания, а работать некому, — фыркнула Ащеулова. Но тут же договорилась с милиционером Виктором, чтоб передвинуть урны возле метро и еще парочку приволочь из сквера напротив.

— Телефон-автоматов опять людям мало, — сказал еще Виктор.

— Автоматы пусть слон волочит!

— Да я не к тому, тетя Валя, — засмеялся Виктор. — Просто гляжу — опять очередь, люди ждут.

— Нечего и звонить, — отрезала Ащеулова. С тем же непримиримым лицом проследовала обратно на улицу. Хоть мелькнуло в ней искушение: проехаться на эскалаторе вниз, вроде бы еще поискать начальника, и обратно въехать на эскалаторе. Изо всех развлечений дворник Ащеулова тайно любила детскую карусель с жирафами и эскалатор. Кабы жизнь иначе сложилась, чтоб училась бы в свое время, она бы работала только при эскалаторе и была бы счастлива.

Ага, пирожки уже продавали. Конечно.

Дворник Ащеулова близко подошла к лоточнице, сказала:

— Нарушаешь своей бумагой внешний вид станции!

— Да откуда бумага? — округлила глаза лоточница. — И не допросилась сегодня бумаги. В кулак, считай, продаю. Гляди!

— А без бумаги вовсе нечего продавать, — сказала Ащеулова.

Молодая девчонка в меховой куртке с капюшоном, которая жевала рядом, прыснула и едва не подавилась.

— Гляди, задохнешься пирогом, — сказала Ащеулова.

— Не-е, — девчонка мотнула головой, и капюшон на ней мотнулся.

— Вся повидлой вымазалась, — сказала Ащеулова.

— Где?

— Вон, висок…

Девчонка уже проглотила и теперь засмеялась звонко:

— Да это не повидло, это у меня родинка…

— Ну? — удивилась Ащеулова. — Куда такая?

— Для счастья, — объяснила девчонка серьезно.

— Ишь ты! — фыркнула Ащеулова.

Но ей девчонка понравилась, что была веселая, отвечала охотно и никуда не бежала. А то кругом все бегут, никого не тронь словом, бегут и на бегу лают..

— Жарко в куртке, — сказала еще девчонка.

— Ты бы шубу еще надела. Вон — солнце!

Поперечины перехода блестели в солнце свежим и черным. Народ от метро утекал больше вправо, где через три квартала была станция электрички. Народ уже вплотную думал о дачах, готовился.

Мимо контролера Ани Дмитренко тащили сейчас через нижнюю гребенку на эскалатор какие-то доски, едва вмещавшиеся в допустимые габариты метро, дефицитные белила в авоське, одеяло, спеленатое бечевкой так туго и часто, словно оно брыкалось, когда завязывали, всякий садово-огородный инвентарь. Важный мальчик, пыхтя, волок детскую раскладушку, и мать шпыняла его, чтоб волок аккуратно. Где-то вроде мявкнула кошка. Но кошку, значит, везли в закрытой кошелке либо хорошо за пазухой, потому что нигде ее не было видно. На всякий случай Дмитренко сказала по громкоговорящей связи:

— Животных воспрещается провозить, кроме птиц в клетках…

Антон тоже кошку просил, но Дмитренко купила ему черепаху. Это она была довольна собой, ловко вышло: и зверь в доме, Антону игрушка, и забот никаких — черепаха.

Девушка в синей кофте завозилась на эскалаторе, придерживая рукой возле груди, сдвинулась влево, быстро-быстро пошла вверх по ступеням. По тому, как охотно ее пропускали, со шкодливой невинностью оглядываясь вниз на Дмитренко, Аня определила, что кошка, значит, здесь, под синей кофтой. Но цепляться не стала, поскольку человек все равно на выход…

Поток вверх уже иссякал, до следующего состава.

Две женщины — пожилая и молодая — задержались еще возле Дмитренко, выясняя свои отношения.

— Теперь, конечно, «мама», «мама»… — громко говорила пожилая. — А чего же ты раньше думала? Теперь на носу лето.

— Я же думала, его с садиком вывезут, — быстро оправдывалась молодая. — Прошлый год вывозили. Кто ж знал, что не вывезут!

— Надо было знать, — жестко сказала пожилая. — Раз завела ребенка, значит обязана знать. А теперь попробуй сними…

Дача в этом году уже не нужна. Ух с каким облегчением вдруг осознала это сейчас Аня Дмитренко! Не нужно больше искать, копить от зарплаты всю зиму, вымаливать дни за свой счет, тащить на горбу продукты и улыбаться хмурой хозяйке. Не надо! Сын вырос, хоть и второй класс, нынче поедет уже в пионерский лагерь, и путевка — в Службе сказали, что на два срока, как и просила Дмитренко, — ему обеспечена. Останется один август, когда у ней как раз по графику отпуск…

Кто-то тронул ее за плечо, даже вздрогнула.

— Заснула, Анька?!

Уборщица производственных помещений Скворцова, сухая в кости, рослая, грубая и незаменимая для своего дела старуха, стояла сзади и близко смотрела в лицо Дмитренко немигучими глазами. Была у старухи Скворцовой такая способность глядеть в тебя не мигая гораздо дольше, чем люди могут даже на спор. И от этого взгляд ее тоже казался грубым, и немногие, хоть и начальники, его выдерживали, чтоб не поежиться.

— Скажешь тоже, заснула! — улыбнулась Дмитренко.

— А тогда проснись, глянь-ка на мою рожу…

Рожа как рожа. Лицо. Узкие скулы туго обтянуты смуглой кожей, морщин по возрасту мало, Дмитренко на себе каждое утро больше видает в зеркале. Глаза старухи Скворцовой в тяжелых веках черны, как угли, ярки, кажется, поднеси руку поближе — ожжешься, Блеск их сухой, горячий.

— Заболела, что ли, Сергеевна?

— Еще чего! Я заболею, дак за неделю предупрежу. А пыль, как на тротуаре, не видишь? Опилком, говорят, не мести, есть машина. Ладно. А она чего, животная, делает? Ртом собирает пыль и назад мне бросает в рожу..

— Механика надо вызвать, — успела вставить Дмитренко.

— А я чего говорю? Он премию получил и сидит! А она всю пыль обратно швыряет. И пассажирам в рожу! Пассажиры — телки, другой бы жалобу давно написал. А найдутся, напишут. Светка-то где, у себя?

Для старухи Скворцовой начальник — Светка, за глаза и так. Вместе работали на станции «Триумфальная» и сюда пришли вместе…

— Светлана Павловна в Службу поехала.

— А Матвеева?

— Вроде в дежурке.

— Тоже сгодится, — решила Скворцова.

Дежурная по станции метро «Чернореченская» София Ивановна Матвеева сидела в дежурке, одной рукой держала возле уха телефонную трубку, а другой крепко прижимала рычаг. Телефон давно уж молчал. Но Матвеева все еще жала на рычаг с силой и держала у уха трубку.

Опять звонил бывший муж Гурий Степанович Матвеев, и голос у него был нехороший, стертый. Сперва говорил вроде бы по работе, что опять у них в депо вчера Случай, проезд запрещающего сигнала. Это София Ивановна, конечно, знала, на станции «Новоселки» проезд. Сказал, что даже и ночевал в депо, готовит сдавать дела как заместитель начальника по эксплуатации. Это теперь Ирки Свиридовой забота, где он ночует, но София Ивановна промолчала, больно уж нехороший голос, пусть выговорится. Гурий почувствовал. Сразу спросил про дочь Александру, пошла ли сегодня на экзамен и как сдала. София Ивановна и сама еще не знала — как, но, само собой, пошла Шурка. У ней сегодня в техшколе последний экзамен на звание машиниста.