Страница 8 из 8
Посылаю два вида Портсмутской гавани — Николеньке, охотнику до кораблей. Вот где мы простояли недель пять: саженях во ста подле этого корабля «Victory», который вы тут видите на большой картинке. На другой, поменьше, виден паровой плавучий мост, переправляющий за одну пенни из одной части города в другую. Скажите моему маленькому другу, что я до африканских людей еще не доехал. Всех прочих целую. Что ваше здоровье, что вы делаете? Когда получу ответ на этот вопрос и где? Сам постараюсь писать даже с моря: говорят, можно с встречными кораблями отправлять в Европу письма.
Вот и день прошел. К вечеру мне делается как-то тяжело, не от этих обедов и завтраков, а нервическая тяжесть. Утром я бодр и иногда даже весел, но к ночи не знаю, куда деться от хандры. У капитана только и есть маленькое прибежище: к нему придет мой сосед Посьет, еще кто-нибудь, например, Римский-Корсаков, командир отправляющейся с нами же шкуны; каюта отделана роскошно, в ней жил великий князь прежде, засветят лампы, окна настежь, камин, чай, фортепиано и живой разговор — всё это помогает забываться, иногда так забудешься, что как будто сидишь где-нибудь в Морской. Досадно только, что на военных судах есть некоторые скучные ограничения: например, на палубе нельзя сесть, это парадная площадь; курить, разумеется, вовсе нельзя, кроме как в кают-компании и в капитанской каюте, но мы покуриваем и в своих; в воскресенье надо быть в форме, а как у меня нет никакой, то я по будням хожу в старой жакетке и в старом жилете, а в праздник надеваю новую и черный жилет. Фрак берегу для больших оказий.
Что вам сказать еще? Теперь пока не имею права ничего говорить: наш настоящий поход еще не начался. Что будет, как выдержу все труды, страхи и лишения, не знаю, только задумываюсь. Впрочем, кого из близко знакомых ни поставлю на свое место, вижу, что едва ли бы кто годился вполне в этот подвиг. Всё не понимаю, зачем это судьба толкнула меня сюда? Я решительно никуда теперь не гожусь по летам, по лени, по мнительному и беспокойному характеру и, наконец, по незавидному взгляду на жизнь, в которой не вижу толку. Мне даже стыдно становится подчас: сколько бы людей нашлось подельнее, которые бы с пользой и добром себе и другим сделали этот вояж! А я точно дерево, как будто и не уезжал никуда с Литейной. Разве что суждено мне умереть где-нибудь вдалеке, так это могло бы случиться и проще, дома, особенно теперь, в холеру. Тут есть какой-то секрет; узел мудрен, не могу распутать. Подожду, что будет.
Прощайте, до свидания. Обнимаю Вас, милый мой друг Михайло Александрович, и Bac, если позволите, Екатерина Александровна. Желаю Вам хорошего Нового года. Не забудьте меня, а я припоминаю вас всех на каждом шагу: увижу ли что-нибудь замечательное, случится ли что-нибудь особенное, сейчас мысленно зову вас разделить мое удовольствие или неудовольствие, смотря по обстоятельствам. Кланяйтесь всем, Коршам, пожалуйста, не забудьте. А писем моих не показывайте никому: они пишутся к вам и для вас без всяких видов, и пишутся небрежно, — а другие взыщут. Вас, Элликонида Александровна, прошу уделить мне немножко дружеской памяти. Я во втором письме писал к Вам особо маленькое письмо — получили ли Вы его? Прощайте и надолго. Кланяйтесь Андрюше.
Весь Ваш Гончаров.
Не сердится ли Вячеслав Васильевич, что я послал ему доверенность с просьбою переслать ее в Симбирск?
Другу моему, знаете какому, вечный и неизменный поклон.
Андрею Андре[евичу], Алек[сандре] Алек[сандровне], Мих[айле] Алек[сандровичу] — тоже.