Страница 3 из 4
Роза Францевна кивала, но ехать туда не советовала:
– Подумаешь, стен глиняных не видели! Да этих еще, куполов-муполов с минаретиками…
Но французский друг настоял на своем, да и Гриша, родившись и выросши в Узбекистане, никогда не был ни в Самарканде, ни в Бухаре.
На самаркандском автовокзале их первым делом обобрали местные менты. Оказалось, не было регистрации, а отведенные законом на ее получение три дня уже прошли. Зато после неминуемой расплаты Гриша и Антуан сделались дорогими гостями и были отданы в руки одного из лучших таксистов, который сразу же повез их в потайную чайхану, чтобы другие менты не цеплялись, а если прицепятся, то чтобы можно было сослаться на авторитет Шахзода с автовокзала.
Когда Гриша приступил к шашлыку, то спиной почувствовал: за ним, на дороге, кто-то бесшумно движется – мимо чайханы. Оборачиваться не хотелось, но пришлось: Шараф, их таксист и гид, обратил внимание:
– На похороны идут. Кто-то умер. Видишь, красными платками обвязались? Значит, покойнику помогают. Так положено. Хоронить человека по-хорошему надо, в последний путь отправить надо. Мертвый человек в доме долго лежать не должен, пусть быстро на кладбище полежит.
Гриша обернулся: процессия человек в пятьдесят растянулась по улице – и почти все в новеньких чапанах, ярко-зеленых, темно-синих, полосатых. Молодые парни в высоченных тюбетейках. Старики в орденах. С Великой Отечественной. Шли молча и быстро, целенаправленно. Особенно молодежь, выглядевшая серьезней своих дедов и прадедов – и даже чем-то традиционней. А еще молодых было больше. И никто не смотрел на чайхану, а если кто-то случайно и поворачивался в сторону Гриши и Антуана, ни тени любопытства не обнаруживалось на их лицах при виде чужестранцев. Как будто все мы в этом мире не чужестранцы.
Странно только, что покойник так и не появился. Наверное, его понесли другой дорогой, а гости должны были своим видом возвестить и на этой улице, и на других улицах города, что еще одного человека не стало сегодня, а потом, после захода солнца, наполнить желудки поминальным пловом, чтобы он их привычно и приятно тянул все к той же глинистой земле, куда они провожали дорогого и уважаемого.
– Куда сначала поедем, брат? – спросил Шараф Гришу, когда тот расправился с шашлыком.
– Ну куда обычно вы народ возите… Регистан, Гур-Эмир, Шах-и-Зинда. Может, еще какие-нибудь интересные места есть…
– Есть! У нас все есть! Для дорогих гостей обалденные места есть!
Поехали поглазеть на Гур-Эмир. Шараф передал их в руки своего приятеля, который представился «начальникем музея». Сначала они посетили роскошный зал под куполом, расписанный под попугайчика и украшенный огромной люстрой, которую, по словам восхищенного «начальникя», сам президент подарил. На полу лежали надгробия.
– Это так, не настоящие, – поморщился «начальникь». – Хотите настоящую могилу Амир-Темура посмотреть?
И он вывел их черным ходом на задний дворик мавзолея, в котором с обратной стороны имелась толстая запертая дверь. Отперев ее, он повел Гришу и Антуана по узкому наклонному коридорчику прямо под мавзолей.
– Сюда мы водим только особые делегации, – сказал «начальникь».
И за особую плату.
В небольшой погребальной камере была устроена смотровая площадка с полированными деревянными перилами. Отсюда открывался примерно тот же вид, что и наверху, только интерьер оказался совсем беден, и даже каменные саркофаги, на сей раз, кажется, с настоящими покойниками внутри, были гораздо проще и суровее.
– Вот этот черный гроб из черного оникса – в нем сам Амир-Темур! – «начальникь», привыкший к своим царственным мертвецам, спокойно размахивал над ними руками. – У головы Амир-Темура похоронен его учитель – шейх Сайид Барака, рядом – сыновья Шохрух, Мироншох, Пир-Мухаммад, внуки Мрзо-Улуубекь и Мухаммад-Султон, рядом – шейх Сайид Омар.
Под тонкой пластиной оникса, прикрепленной к массивной плите известняка, в погребальной камере из известняковых блоков, в арчовом гробу, покрытом кусками некогда парчового покрывала темно-синего, почти черного, цвета, с вытканными на нем серебряной нитью изречениями из Корана, лежал на спине широкоплечий, здоровый костяк, с вытянутыми ногами и руками, сведенными в кистях. Лицо его, покрытое остатками рыжей бороды, было обращено в сторону Мекки. Кости его правой руки намертво срослись в локтевом суставе, указательный палец был изуродован, а на правой ноге имелись признаки очень сильной хромоты. Теперь она ему не мешала. Теперь он лежал и не двигался. Просто лежал на спине.
Больше Гриша и не хотел ничего вспоминать о своей поездке в Самарканд, про Бухару – тем более. Там они попали в лапы некоего Тахира-акя, который твердо решил купить им пять чапанов, а потом, уже в Ташкенте, обнаружилось, что купил четыре – на их последние деньги. Нельзя было выезжать из Ташкента. Никуда. Сидеть на месте и переваривать жалкие ошметки детства, потому что история в этом месте кончилась, а та, что шла снаружи или даже внутри, но в каком-то параллельном городе, была чужая и страшная история, не Гришина и не Розы Францевны, а туристу Антуану было все равно, хотя, возможно, он и догадывался о чем-то важном и непонятном.
Кондукторы в трамваях разучились разговаривать по-русски, но почему-то казалось, что свежее поколение кондукторов все-таки заговорит с новой силой и особенной любовью. Город не менялся вовсе, разве что казался гораздо меньше, чем был раньше. Дальние родственники, не успевшие уехать в Россию, не старели. Надгробный камень деда был расколот надвое вандалами, хотя могила и не была бесхозной. Кладбище, огромное и шумящее листвой, казалось национальным парком – парком национальностей, где русские карты в шахматном порядке чередовались с еврейскими, а цыганские с корейскими. Нигде русских не было больше, чем на кладбищах. А тех, кто уехал, но был еще жив, уже невозможно было встретить на улицах. По улицам ходили их изможденные тени и просили, как милостыню, чтобы о них здесь поскорее забыли, потому что жить еще хочется, а как жить, если тень твоя, тень живого человека, ходит по далекому полунеродному городу, дышит чадом шашлычных и слушает местную, а то и турецкую, попсу?
Роза Францевна никогда не ходила на кладбище. Даже Георгия не посещала. В загробную жизнь она не верила и тем более отказывалась верить в реальность какой-либо своей помощи покойным родственникам. Зато ее приятельницы, завсегдатаи вечеров Русского культурного центра, реликтовые ташкентские старушки, водили по лесным некрополям своих внуков-старшеклассников, пишущих стихи о нравственном выборе, прекрасном небе, слезинке ребенка, русских березках и бедственном социальном положении народа. Стихи в столбик, с перекрестными рифмами, нервные очень и даже гневные, – так писал Сергей и каждое новое стихотворение спешил отнести на суд Ангелине Венцеславне, неугомонной энтузиастке и одной из основательниц Центра. Ангелина Венцеславна происходила из ссыльных поляков, но всю свою жизнь посвятила популяризации и пестованию русской культуры. Отозваться при ней недобрым словом о Пушкине, Есенине или Ахматовой было смерти подобно. Особенно о Пушкине, несмотря на то что последние два бывали в Ташкенте, а этот – нет. Что, впрочем, и помешало ей в свое время создать народный музей Пушкина. Зато в Ташкенте была первая в мире улица Пушкина. Обидно, что это обошлось без участия Ангелины Венцеславны, задолго до ее рождения.
IV
А баранья косточка все не находилась, что сильно тревожило Розу Францевну: ведь если уже убила она, эта косточка, одного человека, то кого-нибудь еще убить может. Не верилось и в то, что шептали ей тогда соседки-татарки: заговоренная, мол, кость, от заговоренного барана, его нарочно на смерть человеческую откармливали.
Связь времен тоже не находилась. Откормленное сухой целлюлозой хлопчатника и напоенное слезами капризных младенцев, время и не думало превращаться во времена и связываться с чем-либо или кем-либо. «Великое будущее» с драного плаката «Узбекистон – келажаги буюк давлат» даже не манило ничем, зато манила не менее далекая Россия, укутанная в север и облепленная толстыми пачками сытных денег, которые родственники Рахима ездили соскребать лопатами с московских улиц и скалывать ломиками с московских тротуаров. Из хрустящих на зубах денег и вкусной водки разрастались вширь и врастали в облака подмосковные микрорайоны, но не всем было дано ощутить эту приятную оскомину, не каждому пришлось оскоромиться хлебом чужбины, белым-белым, что твое, о пустыня, солнце.