Страница 38 из 41
Правду, только правду, но не всю правду. Это не биография и тем более не научная биография, а некоторые соображения, которые мне пришли в голову по такому случаю. Не знаю, может быть, это и не интересно. Я еще так рассказывать не пробовал.
Моя жизнь, как и у всех вас, состоит из трех частей: науки, того, что называется личной жизнью, и общественной жизни или политики. Это есть у всех, но в разной степени. У меня это было примерно поровну – не по времени, конечно, а по тому, какое место это занимало в моих мыслях и в моей душе.
Почему люди занимаются чем-либо: едой, наукой, сексом, искусством или политикой? Потому что им это нравится. Одна девочка настойчиво просила яблоко. Ей сказали: «Скажи волшебное слово». Она подумала и завопила: «Хочу!» Почему люди хотят? У нас в мозгу есть центр удовольствия – он, вероятно, один, и цель нашей жизни – различным образом возбуждать этот центр, но люди делают это в разное время очень по-разному. В своей жизни я занимался наукой, любовью или политикой только потому, что хотел этого. Даже на войне, когда было физически тяжело, а иногда и страшновато, я хотел этого, то есть получал удовольствие. Я был патриотом. да и сейчас им остаюсь, если бы это слово не затаскали разные подонки, и я хотел выполнять свой долг – воевать.
Я буду говорить только о себе – как это у других, я не знаю. Я не могу о себе сказать, что для меня самым главным был научный интерес, то есть выяснить, как что устроено, хотя, конечно, такой интерес был. Другой стимул научной работы – деньги и уважение, слава, если хотите. И это определенную роль играет. Но не главную. Главное – это, по-моему; некоторое самоутверждение типа спорта. Вот я смог и от этого получаю удовольствие. Лучше, если есть зритель, слушатель или читатель. Но и без них удовольствие получаешь. Я сделал, вероятно, три-четыре хорошие работы, такие, которые мне нравятся, хотя не все они были приняты по достоинству, но об этом впереди. Важно, что, делая их, я испытал удовольствие.
В мире никогда не делалось столько биологических работ, сколько сейчас. Когда Сорос дал нам на всю науку на два года 100 миллионов долларов, то это вызвало подъем всей биологии. А только NIH – Национальный институт здоровья (типа нашей Академии медицинских наук) – имеет годовой бюджет 10 миллиардов долларов, то есть в сто раз больше на один год! Но у меня такое ощущение, может быть, неверное, что большинство этих работ, я имею в виду молекулярные, делается как-то «в лоб», по Маниатису, то есть без большой фантазии. Мне нравились не сами эксперименты, хотя и это бывает приятно, и даже не результаты, а их обдумывание. У меня бывало так, что я ставил простые опыты и получал как будто бы простые результаты. Однако после длительного обдумывания вдруг получался совсем нетривиальный вывод. Вот это обдумывание и было, вероятно, самым интересным. Не знаю, как у других. Но вот Эфроимсон пишет, что гениальный ученый отличается не столько тем, что он думает как-то иначе, а тем, что думает все время. Я, конечно, думал недолго, но иногда на это уходили недели.
Я приведу только два примера. Много лет назад, когда мне было немного за тридцать и я работал на зародышах вьюна, мною была найдена лоза рентгеновской радиации, которая убивала ядра, но еще не повреждала цитоплазмы. Но я еще не знал, для чего это можно использовать, как слоненок у Киплинга, который не знал, что делать со своим хоботом. Первое, что эмбриолог делает в таких случаях, это смотрит эффект на разных стадиях развития. Чувствительность к радиации сначала возрастает – чем позже облучение, тем короче продолжается развитие после облучения. А затем радиочувствительность резко уменьшается, и чем позже облучение, тем дольше продолжается нормальное развитие. Самая чувствительная стадия при таком подходе – средняя бластула (6 часов). Может быть, кому-то это покажется просто, но у меня заняло недели две-три, прежде чем я понял, как надо рассуждать: в первые б часов, то есть до средней бластулы, когда бы ни были убиты ядра, а лоза была именно такая, остановка развития происходит на стадии поздней бластулы – 9 часов, и, следовательно, развитие именно до этой стадии предопределено еще в оогенезе, и функция ядер, то есть генов зародыша, для этого не нужна. Однако дальше все меняется: инактивация ядер, начиная со стадии 6 часов, на каждые 10-15 минут позже позволяет развитию продолжаться лишние часы, и всего за два часа функционирования ядер обеспечивается вся гаструляция. Следовательно, функция ядер и генов зародыша начинается на стадии средней бластулы. До этой работы этого не знал никто. Уже после этого за эту модель взялись много людей у нас. По-моему, с подачи О.Г. Строевой это явление было названо: начало морфогенетической функции ядер. Все эти данные я много раз рассказывал за рубежом, опубликовал все это несколько раз в хороших журналах по-английски. Тем не менее лет через пятнадцать аналогичная работа была сделана в Америке на лягушке, где на нас не сослались и назвали ее Мid-Blastula Transition. Это название и фигурирует в литературе. Более того, два года назад эту же работу повторили на рыбе и опять сослались не на меня, а на работу моей студентки. Если про лягушку я не могу быть уверен, что авторы знали мои работы, то с рыбой это, безусловно, так. Но это уже другая тема – о справедливости. Мне дорого то, как я непрерывно думал и придумал совсем неординарное по тому времени решение.
Об оценке работы. Я уже говорил, что, на мой взгляд, наука в целом несправедлива или, точнее, часто несправедлива. Классический пример: основатель генетики Грегор Мендель умер задолго до того, как его оценили. Более того, можно, вероятно, утверждать, что он вообще никакой роли в развитии науки не сыграл, если бы его не было, точно в те же годы Де Фриз (и кто там еще) сделали бы то же самое, но теория назвалась бы не менделизм, а дефризизм. Мой соавтор Хартл специально изучал работы и даже рукописи Менделя, чтобы выяснить, понимал ли сам Мендель, что он сделал, и сделал вывод, что понимал. Как с чувством, что твое открытие никому не нужно, уйти из науки и умереть настоятелем монастыря? Я не сравниваю свои работы с Менделем, и у меня нет такого ощущения, что все они никому не нужны. Но если честно, то многое из сделанного за все эти годы не было замечено, и в этом, конечно, прежде всего моя вина.
Во-первых, вероятно, не надо по этому поводу особенно переживать, а надо утешаться словами Пастернака: «Цель творчества самоотдача, а не шумиха, не успех». Я ведь с этого и начал, что хотя почет и все такое мне приятны, но все это хорошо, если ты и вправду что-то сделал. Мне был важен сам процесс придумывания.
Ну и последнее. Я убедился, что в науке такие правила игры, что пропагандировать свои работы надо самому, – выступать, печататься в престижных журналах, уметь свою работу подать, иначе не только вы не получите, что заслуживаете, но и наука не получит ваших работ, не узнает о них. В свое время я написал статью, где предсказывал неперекрывающийся код. Тогда Белозерский перекрыл мне эту статью – ДНК была его монополией. А через несколько месяцев вышла статья Гамова на эту же тему.
Я помню, как я удивлялся тому, сколько внимания молодой Спирин уделял этим проблемам, и, вероятно, правильно делал. Да что Спирин! Вспомните, как засуетился великий Дарвин, когда узнал, что Уоллес придумал все не хуже его, а лопух Уоллес стал вежливо дожидаться, когда же Дарвин первым опубликуется. Сейчас было бы не так. Уоллес ждать бы не стал и был бы не дарвинизм, а уоллесизм.
В какой-то мере я могу ссылаться на то, что после 1968 года, когда меня исключили из партии и лишили загранпоездок, я в большой степени ис~ ключился из международного общения. Но, конечно, это отговорки слабые. И вообще я могу сказать, что мне в целом повезло. Меня не посадили, а очень могли бы. Я был без работы всего два года. Я всегда делал все, что хотел. У меня всегда было хорошее начальство. У меня не было учителей, но мне как-то и не хотелось их иметь. Наука хорошо возбуждала мой центр удовольствия. Я не рискну утверждать, что я честно служил науке, но определенно она служила мне.