Топографии популярной культуры

В целом сложность и неоднозначность «популярного» становятся видимыми в особенностях техники бриколажа, подразумевающей повторное использование, обновление, реапроприацию действий и материалов культур элиты и народа (Parker 2011: 155), что наблюдается в движениях стрит-арта в современной России. В дальнейшем осмыслении популярной культуры как бриколажа мы будем опираться на определение популярной культуры, данное в работах Холта Паркера (Parker 2011), где он в большей мере обращается к модели Макса Вебера (потребление и статус), нежели к той, что предлагает марксизм (производство и класс). Хотя почти все определения «популярной культуры» ведут свое начало от определения, данного Карлом Марксом («популярная культура – это культура народных масс»), их слабым местом, по мнению Паркера, является то, что для начала нужно вычленить понятия «народ», «класс», а потом посмотреть, какие практики и объекты связаны с ними. Веберовское понятие статуса, которое базируется на потреблении, помогает понять, каким образом различные статусы порождаются различными «стилями жизни», то есть становятся результатом различных практик и объектов (Parker 2011: 158–160). Как бриколаж образов массовой культуры, так и ризоматическая карта пересекаются с другим структурным элементом, присущим публичным перформансам Pussy Riot, а именно с горизонтальной структурой и с ее множественными идентичностями в качестве элементарных частей феминистских движений в России в недавнем прошлом и любого гражданского общества. Именно этот недостаток горизонтальных отношений в современной России критикуют члены группы Pussy Riot.

Ризоматическое и горизонтальное движения зафиксированы в видеоперформансах группы, которые исполнены в присущем им стиле «бей-беги» и в которых одновременно прослеживается наслаждение определенной экстратерриториальностью в мире официальной власти и официальной идеологии – городские площади как сцена для «массовой» или в бахтинском смысле «неофициальной» культуры (Bahtin 1984: 6–7, 153–154). Начиная с 2011 года группа выступает в местах, между которыми прослеживается комплексное и динамическое взаимодействие[100].

По признанию участниц группы, они «<…> осознали, что эта страна нуждается в борцах, в панк-феминистском стрит-бэнде, который пронесется по московским улицам и площадям, мобилизует общественную энергию против дьявольских жуликов путинской хунты и обогатит русскую культуру и политическую оппозицию темами, которые важны для нас: гендер и права для ЛГБТ-движения, проблемы маскулинного превосходства и феминизма, отсутствие четких политических заявлений у музыкантов и творческих деятелей, а также доминирование мужчин во всех сферах общественного дискурса»[101].

Члены группы неоднократно подчеркивают в своей самопрезентации, что важный стратегический элемент их концепции опирается на спатиализацию смысла: борьба за новую Россию – это порождение альтернативных пространственных представлений применительно к их движению художественного протеста. Как нам кажется, группа моделирует существующую ситуацию в России, сопрягая пространство, гендер и художественный перформанс в своем «картографировании» соотношения политических властей в русском обществе. Таким образом, они разыгрывают коллективную «социальную драму» (Turner 1980; Wheeler 2003: 272), которая сплавляет жизнь с искусством, позволяя появляться лиминальным моментам, моментам действий, которые трудно точно определить и которые создают путаницу и хаос. Считающиеся безусловными границы оказываются нарушенными, высвечивая тем самым те границы, которые ранее были невидимыми. Одной из таких ставших видимыми границ является граница, которая пролегает между светским и все усиливающимся клерикальным процессами с их гендерными импликациями, продуцируя, если использовать термин Агаджаняна (Agadjanian 2008: 17), «фундаментальную амбивалентность» того, как российское общество обходится со свободой слова, основополагающим критерием гражданского общества.

Pussy Riot со своим создающим кризис искусством находится в одном ряду со многими другими общественными и художественными движениями «новой картографии» (Cobarrubias & Pickles 2009). Они появились как в России, так и на Западе, создавая новые пути понимания совместных стремлений, которые ведутся разными способами, в разных местах и через разные пространственные стратегии и практики. Пространство оказывает влияние на социальную мобильность, точно так же как движение создает пространства разных типов. Идея «новой картографии» может помочь нам понять динамику многодимензионального движения и сделать видимыми те ключевые точки, через которые проходят и в которых сопрягаются такие элементы, как знание, деньги и медиа. Фокусируя внимание на движении, мы с большей четкостью видим интенсификацию процессов детерриториализации и ретерриториализации (открытия и закрытия), что наблюдается не только в России, но и во всем мире[102]. Однако именно в России наиболее очевидна пространственная политика закрытия и повсеместной направленной внутрь ретерриториализации. Здесь идут поиски в прошлом обновленного «духа места» для настоящего; здесь используются в качестве стратегий движения по возрождению анахронического культурного наследия, ностальгия по утерянным социальным кодам и особенно религиозный фундаментализм. Тем не менее этот процесс ретерриториализации создает противодействующее желание порождать новые когнитивные карты для оспаривания закрытия, а также новые «коллажи», направленные на открытие альтернативных возможностей для граждан. Проявлением этого процесса стали многочисленные российские группы активистов, которые вышли на улицы на протяжении ряда последних лет и для которых создание новых карт для общественных действий является единственным способом продолжения политической активности (Epstein 2013; Эпштейн, Поротиков 2014).

Соответственно мы задаемся вопросом, что происходит с женщинами, когда они покидают «отведенное им место» и решают «пронестись по московским улицам и площадям», чтобы стать мобильными самим и мобилизовать других женщин, причем делая это средствами панк-движения. Если, как пишет Дорен Массей, «ограничение женской мобильности в терминах как пространства, так и идентичности в некоторых культурных контекстах является важнейшим средством подчинения» (Massey 1994: 179), то женская мобильность «<…> действительно воспринимается как угроза установленному патриархальному порядку <…>. Одним вызывающим беспокойство в обществе гендерным призывом в такой ситуации может быть – опять же в терминах идентичности и пространства – двигаемся!» (Massey 1994: 11). В этом смысле своим постоянным движением и непредсказуемым выбором его путей Pussy Riot стремятся раздвигать ограничительные барьеры и нарушать систему интерференции между социальными и пространственными изменениями[103]. Участники группы сами отходят от предсказуемых точек и путей «расчлененного пространства» (Deleuze & Guattari 1988: 361–362), делая пространство динамичным, то есть путем постоянной мобильности; они покидают отведенное им «гендерно приличное место» ненадлежащим, «непорядочным» способом. Артисты оказываются отвергнутыми общественным дискурсом, который в своей критике не столько обращает внимание на политическое содержание перформансов, сколько осуждает их как аморальные, называя, например, непристойными внешний вид женщин-артистов, их выкрики и телодвижения. Логика мобильности становится формой феминистского сопротивления (Massey 1994: 6–9, 179; Rose 1993), включая как реальное, так и воображаемое пространство; своей пространственной деятельностью Pussy Riot вмешиваются в доминантный дискурс об общественных и политических отношениях. Их постоянная мобильность дестабилизирует, или, согласно Делезу, детерриториализирует, жесткие зафиксированные формы мышления, деконструируя вертикальные оппозиции в горизонтальныe, что прослеживается в серийности (их видеоперформансов) и аффектах (крики и визг) при исполнении панк-поэзии, в физиологических смешениях и изменениях (узнаваемые женские тела и женские лица, но одновременно закрытые балаклавами). Непредсказуемые соединения, создаваемые во время движения, генерируют гетерогенность, подвижность и множественность ризоматических процессов, которые провокативны по отношению к замкнутости и изоляции «Святой Руси».

100

Это перформансы на крыше троллейбуса («Освободи брусчатку!»), в московском метро, в магазинах одежды и модных бутиках, на показах мод, на крыше стеклянного куба, в котором установлен автомобиль класса люкс («Кропоткин-водка»). С перформансом «Путин зассал» Pussy Riot выступили на Лобном месте на Красной площади в Москве. Перформансы прошли в двух кафедральных соборах – Елоховском Богоявленском и в храме Христа Спасителя. Композиция «Смерть тюрьме, свободу протесту» была исполнена на крыше спецприемника в Москве, где содержались под административным арестом участники прошедшего 5 декабря митинга против результатов выборов в Государственную Думу. А в видеоклипе «Как в красной тюрьме» участницы группы, поднявшись на крышу автозаправки, изображают захват нефтяных объектов, взбираются на нефтепровод и поливают похожей на нефть жидкостью портрет Игоря Сечина, президента госкомпании «Роснефть». После амнистии Pussy Riot продолжили свои выступления. В феврале 2014 года Толоконникова и Алехина вместе с местными активистами приехали в Сочи, где подверглись нападению со стороны казаков с плетками и баллончиками с перечным газом, а потом были задержаны милицией. Участницы группы провели несколько часов в отделении полиции, находившемся рядом с объектами зимних Олимпийских игр. Когда же их в итоге выпустили, они надели балаклавы (своеобразный фирменный знак группы) и исполнили свою песню «Путин научит тебя любить родину» прямо на ступенях отделения полиции.

101

Douglas A. Meet The All-Girl Punk Band Putin Wants Kept In Prison. 2012. 4 Aug. http://ancle4.rssing.com/browser.php?indx=3524631&item=29 [Просмотрено 2.07.2014].

102

Жизнь в своих циклах становления и нестановления есть пространственный процесс – (чередование) между течением и преградой на пути этого потока, что Делез и Гваттари называют территориализацией. Процессы детерриториализации и ретерриториализации – это пространственные проявления современных изменений, происходящих в отношениях между социокультурной жизнью и ее территориальными ареалами. Понятия детерриториализации и ретерриториализации имманентно связаны друг с другом; детерриториализация может описывать любой процесс, который деконтекстуализирует набор отношений, оставляя возможности для новых территориализаций; она сопротивляется кодированию и почитанию социальных институтов. Поток высвобождается, чтобы следовать своим изменяющимся флюидам. Детерриториализация формируется без какого-либо предварительного плана или предназначения вместе с безграничным и многосложным слоем становления – бытия. Явной параллелью детерриториализации является ретерриториализация, которая проходит непосредственно после нее и является попыткой реставрировать, перекодировать и перенаправить объекты восстановленных социальных значений и традиций (Deleuze & Guattari 2005: 19, 33–34, 257; Deleuze & Guattari 1988: 219–221, 291–292, 315).

103

«Пространство и место, пространства и места и наше восприятие их (и такие связанные с этим вещи, как степень нашей мобильности) порождаются снова и снова. Более того, они порождаются множество способов, которые разнятся между культурами и меняются с течением времени. И вот это гендерирование пространства и места одновременно отражает и влияет на практики, в которых гендер конструируется и понимается в обществах, в которых мы живем» (Massey 1994: 186).