Легенда о Вавилоне

При этом количество переданных Геродотом недостоверных легенд огромно, потому, что, как он сам заявлял, критическая проверка сообщаемых сведений вовсе не значилась среди его авторских задач: «Мне в продолжении всего моего повествования приходится ограничиваться лишь передачей того, что я слышал»{141}.[488] И вот результат: вплоть до сегодняшнего дня многие из легенд Геродота живы, их продолжают переписывать и пересказывать. Почему? Галикарнасец был очень хорошим писателем. И первым познакомил греческий мир с многочисленными преданиями его восточных и южных соседей, сделав это необыкновенно искусно.

Яркие образы Геродота навсегда западали в душу читателям: кто не помнит рассказ о счастливце Крезе, начавшем на костре кричать: «Солон, Солон!» Или про отрубленную голову персидского царя Кира, которую кочевники-массагеты окунули в мешок с кровью, дабы великий завоеватель смог наконец ею вдоволь напиться? Именно художественная сила обеспечила означенным мифам бессмертие и превратила их в культурное событие, поскольку на все эти темы было создано немало превосходных картин и бесконечное количество назидательных детских книжек. От этого, впрочем, мифы не стали фактами, а образы — документами. Впрочем, Геродот мифологизировал и многие реальные события: например, битву при Фермопилах. Вообще, историческое событие получает статус мифа только в преображенном виде, когда становится частью культурной памяти нации или цивилизации. И хотя механизмы этого преображения могут быть различными, роль письменной фиксации является определяющей. Но зафиксированный факт не всегда становится мифом — факт должен быть или ярким или ярко описанным (предпочтительней и то и другое, чему полностью отвечает повесть о 300 спартанцах, потрясающая сама по себе, но и изложенная Геродотом с большим мастерством, что вкупе сделало ее одной из наиболее известных исторических новелл).

Ученые давно знают о том, каким фрагментам Геродота можно, а каким нельзя доверять. Однако у мифологической истории свои законы — она красивей реальной и потому живет сама по себе. В разделе, который ученый грек посвятил Вавилону, очень немного точных сведений (кроме приведенного выше искаженного сообщения о культе Иштар). Неверно указаны размеры самого города, его главного святилища, высота зиккурата. У Геродота зиккурат действительно достигает библейских размеров, потому что, согласно ему, только первая ступень (из восьми) уже достигала одного стадия (192 м) в высоту[489]. Даже врачей — и тех у вавилонян, оказывается, не было. В общем, все это малодостоверно, и даже закрадывается сомнение, а посещал ли отец истории Вавилон, как то обычно считается? Не получил ли он все свои сведения от различных торговцев или персидских эмигрантов?[490]Добавим, что в упомянутом пассаже содержится и моральная оценка: обычай священной проституции, дескать, «самый позорный».

В силу того, что европейское Средневековье использовало античное наследие достаточно односторонне, а значительную его часть попросту уничтожило, в культурной памяти накрепко отпечаталось, что вавилонский разврат гораздо хуже эллинского (о последнем старались не упоминать, хотя отвертеться от Платона довольно трудно). Безусловно, у образованного эллина классической эпохи сексуальные культы не пользовались большим авторитетом, но все-таки не стоило делать вид, что эти «позорные» обычаи свойственны только далекому Востоку. Впрочем, не исключено, что, критикуя нравы иных земель, некоторые авторы могли намекать и на своих соотечественников[491].

Возможно, некоторую роль в подобном отношении к восточным обрядам играл существоваший во времена Геродота контраст: тогдашний дионисиискии культ, о котором он не мог не знать, стоял за пределами обыденной повседневности, был экстраординарным, в бахтинском смысле карнавальным, «праздничным» и отмечался определенной группой лиц в строго отведенные сроки и не всегда публично. Вавилонский же храмовый разврат мог предстать заезжему эллинскому туристу беспорядочным, повальным и, главное, бессмысленным. Откуда ж любознательному иноземцу было знать, что его позднеантичные потомки еще возьмут на вооружение многие, даже слишком многие достижения восточных соседей? И что размах их увлечения такими обычаями будет иметь самые долгоиграющие последствия? И что цивилизация — наследник греко-римской ойкумены — христианская Европа, породившая неозападный мир XXI в., в итоге отпустит древним грекам все прегрешения, даже реальные, и не простит вавилонянам даже мнимых? Или, еще точнее, не простит вавилонянам своих собственных прегрешений и дефектов, но чтобы добиться их отчуждения, отделить от себя в психологическом смысле, обозначить их ненужность и порочность одновременно, назовет их «вавилонскими».

Заметим, что и древнееврейская культура не совсем чуралась сексуального компонента. Не исключено, что подобные обряды закономерно становились неотъемлемой частью любой древней религии. Главным памятником соответствующего эпизода иудейского духовного развития является знаменитая книга Песни Песней Соломона. Происхождение ее — вещь запутанная и решения не имеющая. С одной стороны, считается, что Песня написана достаточно поздно и совсем не в Соломоновы времена, а имя великого царя за ней укрепилось случайно. С другой — не будь у этого текста древней и продолжительной истории, совершенно не понятно, как вообще мог возникнуть вопрос о ее включении в канон. Есть в Песне и определенные историко-филологические реалии, указывающие на раннее возникновение хотя бы некоторых ее фрагментов. Также очевидны ее эротико-любовный характер и заметный контраст, в котором она находится по сравнению с предметами других книг Писания.

Мудрецы поздней античности решили эту задачу как смогли: одни сообщили евреям, что в Песне повествуется об аллегорической любви Бога к Израилю, а другие уверили христиан в том, что речь здесь идет исключительно о любви Спасителя к Церкви. Принять эту аргументацию довольно трудно. Должен был быть серьезный резон, чтобы начать изобретать подобные доводы: значит, этот текст на протяжении достаточно долгого срока уже считался священным, и это было общепризнанно. Поэтому не исключено, что создание Песни Песней, по крайней мере ее начальной формы, воистину не так уж далеко отстоит от времени сына Давидова[492]. Здесь лишь укажем на одно интереснейшее наблюдение: существует не просто близость настроения Песни Песней и некоторых шумерских любовных текстов, возможно в каком-то смысле связанных с брачным обрядом, между ними есть «буквальные построчные совпадения»{142}.

С одной стороны, их не так уж много, а с другой — они носят, если так можно сказать, технический характер и связаны, например, с проникновением любовника в дом возлюбленной (как в прямом, так и в переносном смысле), а также самого их положения на ложе[493]. Вместе с тем очевидно, что в месопотамских текстах царит уж очень неприкрытая эротика, насыщенная вполне конкретными плотскими образами. Песнь же гораздо больше заострена на чувствах, эмоциях ее героев, что делает ее образы более интересными, вневременными, общечеловеческими. К ним можно возвращаться снова и снова. Тексты же шумерские не вызывают желания их многократно перечитывать, они любопытны, в первую очередь, с точки зрения историко-этнографической, хотя и свидетельствуют, что уже пять тысяч лет назад «диалог любовников в разгаре страсти»{143} мало отличался от нашего. Непреходящая литературная ценность Песни очевидна, несмотря на то что ее композиция явно смазана, и поэтому о ее конкретном содержании существует множество гипотез и версий, принадлежащих в том числе и людям очень творческим.

488

Большинство неверной информации содержится в начальных частях труда автора, посвященных описанию Египта, Персии, Лидии и других далеких от Греции стран. В противоположность этому три последние его книги, повествующие о центральном событии греческой истории — вторжении персидской армии в Элладу, являются наиболее точными и достоверными.

489

Реальная высота башни была, как мы уже писали, примерно 91–92 м.

490

Известия Геродота о персидской истории и персидских обычаях намного точнее.

491

В частности, на такие мысли наводит осуждение вакханалий Титом Ливнем. Упомянутый им эпизод имел место в 186 г. до н.э., а писал он почти на 200 лет позднее, в эпоху значительно ухудшившихся, по сравнению со временами Республики, нравов.

492

А уж как тексты попадают в канон, то это отдельная история. Часто об их включении продолжают спорить века спустя (самый известный пример — Книга Есфирь). Новый Завет не исключение: в нем оказалось послание Апостола Павла к Филимону, представляющее собой частное письмо одного из величайших учителей церкви.

493

«Свою правую ты возложил мне на лоно, // Твоя левая под моей головою» (От начала начал. С. 138). «Его левая — под моей головою, а правой он меня обнимает» (Песнь. 2:6, 8:3 / Пер. И. М. Дьяконова, Л. Е. Когана // Плач Иеремии. Экклесиаст. Песнь Песней. М., 1998). О Песне — см. комментарий авторов перевода: Там же. С. 254–308.