Сатанинский рейс

— Команда могла бы поделиться с контингентом, как вы их называете, качественной пищей, — не отводя глаз от стариков, сказал Берестов.

— Ай, бросьте сказать, говаривали в Одессе, — отмахнулся Майский. — Все они получили наказание по заслугам и пусть искупают свою вину. Оставим благотворительность для честных людей.

Ночью миновали пролив Лаперуза. Слева мерцал маячок на мысе Анива, справа, у темных скал Хоккайдо, скользили светлячки рыбацких шхун. Едва вывернули из-за мыса, как норд-ост шибанул по левой скуле, загудел в антеннах. Судно ударилось о волну, раз и другой, носовую палубу обдало веером ледяных брызг. В тесноте рулевой рубки Леонид Сергеевич сунул Николаю вертушку анемометра.

— Давай наверх, замерь ветер. Фонарь-то есть? — крикнул он уже вдогонку.

— У меня! — откликнулся Николай, карабкаясь по скобтрапу. Ветер бил в лицо. Николай выпрямился, вцепившись одной рукой в поручни, а в другой держа над головой прибор с бешено закрутившимися лопаточками — полушариями. Внизу на раскачавшейся палубе метались смутные тени. Кто-то глухо крикнул. Нос судна вскарабкался на гору, рухнул в пропасть, приняв на себя пенный гребень встречной волны, и она прокатилась по палубе метровым потоком, смывая все на своем пути. Грохнул выстрел. Николай, скатившись со скобтрапа, вбежал в рулевую.

— Тридцать пять метров в секунду, Леонид Сергеевич! Там стреляют…

— О’кей, одиннадцать баллов, товарищ капитан, — сказал второй помощник в телефонную трубку. — Кто стрелял? Выясним. Очевидно, на палубе — полундра. Есть! Включаю. Николай, включи прожектор! — крикнул он. Жуков гонял колесо штурвала, еле удерживая судно на курсе.

— Товарищ второй, скомандуйте в машину, чтобы оборотов прибавили. Руля не слушает, — попросил он Леонида Сергеевича. Тот закрутил рукоятку телефона, заговорил с вахтенным механиком.

Длинный расходящийся сноп света ударил в стену тумана, высветил мокрый салинг фок-мачты и, скользнув вниз, обнажил картину опустошения. Волна разом снесла все «скворечни» будто их никогда и не было на палубе. Лишь несколько досок висели, но и они вот-вот должны были заплясать на волнах Охотского моря.

В рубку вошел капитан, попросил пригласить начальника спецэтапа. Майский явился через несколько минут, на ходу протирая забрызганные водой очки.

— Выхожу на носовую палубу — и тут как ударит! — то ли восхищался, то ли возмущался он сиплым голосом. — Еле успел за угол. А этот дурак Мякинин увидел у борта человека, кричит: стой! Вместо того чтобы зацепить его, пока не смыло. Привычка, конечно…

— А кто стрелял, Роберт Иванович? — спросил капитан.

— Я же рассказываю: Мякинин у меня есть, тупица из тупиц, впрочем, в самый раз для службы. Он увидел — брыкается человек у борта, первая мысль — побег! Ну, и выстрелил, а волна подхватила сердешного. Здесь-то какие новости? — спросил он, проходя вслед за капитаном в штурманскую рубку и усаживаясь на диванчике.

— Никаких, если не считать стрельбы влет и того, что все гальюны и кухни — кроме одной — ушли. Об этом я и помечу в вахтенном журнале.

— Ну, что же, товарищ капитан, все случилось, как вы и предупреждали. У меня к вам нет никаких абсолютно претензий. Далеко ли еще ехать до Магадана?

— Идти, Роберт Иванович, идти. — Капитан согнул над картой витую шею настольной штурманской лампы. — Взгляните — вот Сахалин, мы — у мыса Анива, а здесь, вверху — Нагаево. Мне кажется, вам нехорошо? Укачались? — внимательно вгляделся он в сморщенное лицо Майского.

— Суток трое-четверо? — пропустил мимо ушей вопрос Майский. — Выдержим, товарищ капитан, пусть у вас об этом голова не болит.

После утренней проверки выяснилось, что ночью во время оправки волной смыло за борт двух зэков. Кроме того, в твиндеках есть умершие. Об этом доложил начальнику конвоя фельдшер Касумов, молодой кавказец с выпуклыми меланхоличными глазами, появившийся на мостике после взятия пробы из единственного оставшегося не смытым котла Лизы Потаповой. Майский только что выпил кружку густого чая с лимоном в кают-компании. Он пытался победить морскую болезнь, но лекарство не помогало, и он был мрачен, еле сдерживая тошноту.

— Вот полюбуйтесь, товарищ капитан, — протянул он руку, указывая на Касумова. — Жил-был красивый молодой медик, заслуженный фронтовик, любимец прекрасных дам. Целехоньким и с наградами вернулся. И что же ему не хватало? Зачем он попал в этап? Затем, что националист, не понимает политики партии, критикует ее решения.

— Я полностью согласен с политикой партии, гражданин начальник, — сказал Касумов.

— Вот так и надо. Именно это и повторяй все десять или сколько тебе отпустили? Восемь? Все восемь лет, не то попадешь на общие работы и не увидишь величественного Эльбруса, мой друг. Итак, сколько фитилей там внизу дало дуба?

— Двое. Одна женщина.

— Хм… Капитан, их надо похоронить, не везти же в Магадан. Как это у вас полагается? «К ногам привязали ему колосник…»

— Вы хотите поручить похороны команде? — прищурился Берестов.

— Хотя бы на первый раз, ибо я не уверен, что он будет последним. Нас надо научить, ведь похороны — не просто церемониал…

— Да, не просто, — сказал Берестов. — Добро, я дам команду боцману, чтобы выделил брезент и грузы… Учитесь…

Хоронить досталось вахте Аминова. Вместе с Романом Романовичем и двумя матросами из рабочей боцманской команды он спустился в четвертый твиндек, перегороженный так, чтобы в одной половине разместились женщины.

Большая часть их укачалась и не поднималась с нар, валяясь на каких-то тряпках. Твиндек запрессован душным зловоньем давно не мытых тел, мочи и блевотины. Покойная, сухонькая, как птичка, старушка с запавшим ртом, была совсем легкая и какая-то жидкая, незастывшая в своем вечном сне. Парни осторожно перенесли ее на брезент. Николай взялся за два конца в ногах умершей. Юбка задралась, обнажив серые, тонкие ноги. «Господи, что ж ты такое могла наделать, бабуся? Кому навредить?» — подумал Николай.

— Мальчики, скажите наверху, что нам негде оправляться! — закричала какая-то женщина.

— Молчи, что они могут? — вмешалась другая. — Ступай в угол на соль и с… сколько угодно.

В углу жалобно стонали, кого-то выворачивало от качки.

На корме положили два кокона — большой и поменьше, перетянутые шкертами. Из кочегарки принесли и прикрепили к ногам старушки корпус списанной донки, а к мужику — два колосника. Касумов наклонился, отвернул углы брезента, переглянувшись с мертвыми, кивнул: можно. Роман Романович снял шапку — ветер рванул седые пряди. Обнажили головы матросы. Охранник в намокшем от брызг полушубке, махнул зеленой рукавицей: разрешил. Наблюдавший с мостика Леонид Сергеевич потянул рычаг тифона, и над всхолмленным морем разнеслось два протяжных, как стон, гудка. Парни, качнув коконы, отправили их за борт. Крутнувшись в кильватерной струе, свертки исчезли с поверхности моря.

Николай заторопился на мостик, по дороге окликнув Лизу Потапову. Она только голову наклонила, держа руками толстый паровой шланг, засунутый одним концом в котел. Рядом хлопотали оставшиеся без кухонь повара. Котел для убыстрения варки пищи теперь не подогревался печкой. Его заливали водой, засыпали крупу и муку и, сунув в середину паровой шланг, открывали вентиль. Через несколько минут вода бурлила, а спустя короткое время Лиза сыпала соль и кричала охраннику: «Зови!»

Кашу-размазню разносили по твиндекам, в котел заливали новую порцию воды.

Николай, сменив на руле Жукова, не ответил ни ему, ни Леониду Сергеевичу на вопросы, как там в трюмах и как прошли похороны. Его тошнило, как от морской болезни. В глазах еще стояли дряблые ноги старой женщины и комковатая бурая слизь на палубе твиндека.

После ужина Николай набрался решимости и направился к охраннику, наблюдавшему, как Лиза с двумя помощниками готовит очередную порцию размазни. Ни мороз, ни качка Гошку явно не брали. Кое-кто из матросов поговаривал, что конвоир Гошка, стоявший сейчас возле кухни, не без успеха приударяет за кок-пекарем Верочкой, оттого и чувствует себя в отличной форме. Он встретил Николая усмешливым, все понимающим взглядом. Николай молчком протянул ему нераспечатанную пачку сигарет «Вингз». В последнем рейсе, в Портленде, он брал эти сигареты у шипчандлера по три цента за пачку, во Владивостоке на Семеновской толкучке цена им была пять рублей за сигарету. Правда, Коля никогда сигаретами не торговал, потому они у него и сохранились.