Сатанинский рейс

Палуба «Полежаева» ограждалась не фальшбортами как на большинстве торговых судов, а здесь их заменяли цепные релинги, натянутые на невысокие стойки. Конструкция эта удобна тем, что во время шторма захлестывающая палубу волна без всякой задержки выливается вновь за борт; но зато и выходить из помещений в штормовую погоду опасно: смоет за борт.

О том, что ожидает «временные удобства» — дощатые гальюны — при первом же шторме, предупредил капитан судна Берестов начальника конвоя Роберта Ивановича Майского, сухощавого человека лет под пятьдесят, похожего в своих массивных роговых очках с толстыми стеклами на завзятого книжного червя, по недоразумению одетого в форму энкаведе. Майский невозмутимо кивал, слушая капитана.

— Как я вас понял, в случае шторма полторы тысячи единиц спецэтапа останутся без сортиров?

Капитан поморщился.

— Именно так. — Берестов, моряк еще старой, дореволюционной закваски, свободно владевший несколькими иностранными языками и увлеченный китайской поэзией, вообще-то вполне терпимо относился к определенным словечкам, слыша их от людей необразованных, грубых, диких, но физически страдал, когда их употребляли те, кому, кажется, следовало бы ценить чистоту русского слова.

— Боюсь, что и кухни рискуют быть смытыми за борт. Говорю это вам в виде неофициального «морского протеста». То есть мы, команда, предпримем все возможные меры. Остальное придется списать на форсмажорные обстоятельства, океан. Вы все сделали, Роман Романович? — капитан повернулся к стоящему у порога боцману, сутуловатому человеку с красным лицом, белой, густой шевелюрой и яркими василькового цвета глазами.

— Так точно, — произнес Роман Романович сиплым с мороза голосом.

— На своего боцмана я надеюсь, — сказал капитан, — и все же…

— Ну что ж, все понятно, значит, и кухни снесет вместе с сортирами… — с видимым удовольствием повторил не понравившееся капитану слово Майский.

Не терпел начальник этапа чистоплюев, полагавших, что все на свете можно решить, опираясь на некие выработанные веками правила. «Нет, дружок, мерси. И белые капитанские перчатки ты прибереги для вечера вальсов, а мне предоставь сортиры. Сунуть бы тебя на сутки-другие в камеру с мальчиками, осужденными по 136 или 141 за убийство и изнасилование, ты бы у меня завопил: «Стрелять, стрелять их!» А я с такими день и ночь колупаюсь, мне поручено страну очищать, чтоб такие, как ты, после раскланивались и помахивали вежливо ручкой».

— Ну что ж, если смоет удобства — обойдутся без них, не велики господа. — Он поправил массивные очки. — Наша задача — погрузить этап здесь и по счету высадить на причале в Нагаево. Сумеем мы при этом организовать двухразовое питание и одноразовое посещение сортира — вопрос не главный.

— А я считал, что вы и мы обязаны обеспечить людям элементарные человеческие условия…

— И ошиблись! — почти весело возразил Майский. — Речь идет не о «людях», как вы подчеркиваете, капитан, а об опасных преступниках. Страна воевала, а они отсиживались в плену, воровали, работали на немцев. Это им вы хотите обеспечить жизненные условия? — Точки в линзах дрожа остановились. — У меня они расстреляли всех родных в Черновцах. До единого человека! А теперь я им буду чаи разносить?! А вот! — и Майский согнул руку, сделал неприличный жест. Капитан вновь сдержался.

— Наверное, не все они поголовно были карателями? — усомнился он. — И в плен далеко не все попали добровольно?

— Допускаю, но не я их судил, не мне их и оправдывать. Моя задача — доставить их по счету живых или списанных, то есть мертвых. У вас, капитан, тоже есть приказ, давайте каждый делать свое дело.

— Сожалею, что довелось участвовать в таком предприятии, — сказал капитан, демонстративно закладывая руки за спину.

— В таком случае позвольте и мне предъявить некоторые претензии. Я не разрешаю вашей команде яшкаться с заключенными. — Майский, так и сказал: «яшкаться», а не «якшаться», заставив капитана снова поморщиться.

— Боцман, в чем дело? — спросил он.

— Это Николай Аминов. Он крепил кухню, по ходу дела разговаривал с поварихой. Она женщина, даже девушка.

— Немецкая овчарка, — уточнил Майский. — Прошу, товарищ капитан, не посылать более матросов на работы, которые обязаны выполнять зэки.

— Хорошо, — трудно выговорил капитан. — Вам понятно, боцман? — спросил он.

— Есть! — Повернувшись по-военному, боцман вышел из каюты.

— Роберт Иванович, вам выделена отдельная каюта. Вахтенный матрос проводит. Честь имею. — Капитан не опустил рук из-за спины.

Николай Аминов сменился с вахты в четыре утра и не видел, как началась посадка. Ворочаясь на своей узкой койке со штормовым бортиком, он думал о Лизе. И только о ней, странным образом отделяя девушку от окружения, в котором она существовала, забывая о невероятных, невыносимых даже для крепких мужчин лишениях, которые она уже перенесла и обречена переносить впредь. «Пройдет, словно солнцем осветит… — беззвучно шептал он. — Словно солнцем осветит… Вот уж точно, словно солнце! И волосы у нее, как лучи солнца, и глаза тоже лучатся. Преступница? Неправда, мне-то зачем бы она врала? Просто ей не повезло. Надо же было ей, оставшись жить при оккупантах, чем-то питаться? Родись она здесь, в Приморье — и ходила бы теперь в институт, и когда-нибудь я встретил бы ее на улице студенткой. Да разве посмотрит такая, если все у нее в порядке, на меня, матроса с семью классами? А здесь сказала: миленький. Конечно, просто так проговорила, без особого смысла, но смотрел-то хорошо, даже ласково…»

Только что на ночной вахте обходил он заснеженную палубу, зэки уже раскрепили «скворечники» у бортов, Лизин агрегат одиноко притулился у четвертого трюма, круглые крышки котлов, покрытые снегом, светились, как лунные диски. Вернулся на мостик, второй штурман усмехнулся и покачал головой.

— Кружит тебя, Николай батькович, ох, кружит! И не зря… Видел я ее, хороша русалка. Не иначе, брат, ты влюбился.

— В кого? — растерялся Николай.

— Известное дело, не в мордоворота с автоматом, — хмыкнул стоявший на руле Жуков. — Только зря ты это, Никола. Растравишь и себе, и ей душу, а вам в нее плюнут.

— Да-a, без перспектив твоя девушка, Николай батькович, — сказал штурман. — А вообще я вам скажу, ребята, красивая баба, — завсегда чужая. Это уж поверьте старику.

Ворочайся, Никола, теперь в думах… Зэки. Немало их перевидел Николай, но до сей поры как-то не останавливал на них особого внимания. Серой, однородной массой шагали они в сопровождении автоматчиков и грозно молчавших псов, семенящих по обе стороны колонны. Вливались их бесконечные колонны в раскрытые по утрам ворота порта, разгружали заключенные американскую муку и консервы, ящики с метровой длины пластами соленого и копченого сала, танки и паровозы, тюки с подарками от американских матерей и запчасти для «студебеккеров» и «доджей». Всякие там были, в этих колоннах, но кто за что сидел, Николай обычно не интересовался. Посадили — значит, было за что. Спроси их — так вообще невинные ягнята: один колосков набрал в колхозном поле, другой что-то сболтнул про Сталина, у третьего нашли Священное писание. Видать, что-то они недоговаривали, недаром же их даже в штрафбат на фронт не брали. Враги народа — и баста, что там рассусоливать? «А вот твоя Лиза — она что же, такая вся чистенькая?» — проклюнулся вдруг противный голосок. «Ей я верю!» — заглушил он сомнение. «Ей веришь — а остальным — нет?» — «Так ее же видно! Куда ей было девать сестренку? В партизаны идти? Ну, пусть в чем-то и виновата, но не на Колыму же ее, на верную гибель! Вместе с фашистами и врагами народа…» — «А откуда тебе известно, что все там фашисты и враги народа? — хихикнул голосок. — Может, и среди них немало таких, как твоя красавица?» — «Не знаю про других, а она — не враг, я уверен!»

Он слышал урчанье прибывших в порт машин, окрики конвойных, мерный скрип сходен и шарканье сотен ног по палубе судна. Но Николай отключался — слишком устал за день. «Миленький»… — услышал он и почувствовал себя счастливым.