История лавочника

Ах!

Фаруллах едва не сбивается с шага, но ему достает хитрости вытрясти невидимый камешек из туфли. От медного горшка тянет магией, как густым наваром. О, нет, в мире почти не осталось таких вещей, уверен Фаруллах. Уж он знает точно.

Вот она, плата Гассанхару.

И свобода. Сладкая. Без привкуса горечи. Полная свобода! Лицо старика не меняется, но внутри он ликует.

Еще две вещи едва отмечены магией. Это железная перчатка, лишенная мизинца, и головной обруч с пустой оправой.

Фаруллах завершает круг.

— Полторы тысячи тиффинов.

Напарник брата Химуса громко икает. Громадность суммы лишает его возможности стоять, и он валится в пыль. Рот его раскрывается. Наемник щурит синие глаза.

— В этой куче, — кивает он на телегу, — есть особые вещи?

Ах, если бы Фаруллах мог солгать!

— Целых три, — вздыхает он.

— Что мне будет с этих вещей?

— Они и составляют основную часть суммы. Но я в любом случае возьму все.

— Ты не понял, — щелкает зубами брат Химус. — Что эти предметы могут дать мне?

— Не знаю, — говорит Фаруллах, — возможно, рука твоя станет тверже, а глаз острей. Но, я вижу, прошлым владельцам это не особенно помогло.

Наемник смеется как каркает.

— Они совсем бесполезны? — спрашивает он, отсмеявшись.

— Почему? Им можно придать силы, но это долгий процесс. Тем более, что перчатка — без мизинца, а обруч — без камня. Но они все равно будут цениться, и достаточно высоко. В нашем скорбном мире много людей, сходящих с ума по таким останкам.

— А третья вещь?

Наемник не упускает ничего из ранее сказанного.

— Это горшок, — скрепя сердце, отвечает Фаруллах.

— И что он?

— Он тоже с искрой магии.

Брат Химус смотрит на лавочника.

— Я спрашиваю, что он делает?

— Пока не знаю, — качает головой Фаруллах. — Возможно, придает приготовленным в нем зельям чудесные свойства. Или же показывает будущее.

Напарник наемника, сидящий у тележного колеса, издает:

— Пфа-х-ха-ха! — и, дрыгая ногами, валится навзничь.

Руки его прибивают пыль, будто он грузной серой птицей хочет взлететь в небо. Впрочем, думает Фаруллах, отталкивается от земли он все же недостаточно сильно.

— Брат Лепель не любит глупые слова, — произносит наемник. — Вы его рассмешили. Он, скажем, несколько тугодумен.

— Пфа-х-ха-ха! — следует новый взрыв смеха.

Солнце с неистребимым упорством ползет в зенит. Дышать становится все труднее. Лавочник чувствует, как капельки пота проступают на лбу. Откуда-то издалека, на грани слышимости, доносится рев рогов и бой барабанов.

Фаруллах вздыхает.

— Так что вы решили, господин?

— Полторы тысячи тиффинов?

— Да, господин.

— А без этих трех вещей?

— Сто сорок — сто пятьдесят тиффинов. И вам вряд ли дадут больше. Как за все, так и за отдельные предметы. Ну, может, дадут двести.

Брат Химус смотрит на лежащего брата Лепеля.

— А ты, насколько мне известно, можешь очистить или усилить магическое действие предметов?

— Могу, — кивает Фаруллах, — но это долго и дорого.

— Сколько?

Лавочник улыбается.

— Я боюсь вновь насмешить вашего друга.

— Не юли! — наемник сгребает в кулак халат старика. — Знаю я вашу торгашескую породу! Ни сделки без прибытка. Ничего задаром!

Фаруллах чувствует, как ноги его отрываются от земли. Наверное, возьмись он перечислять похожие случаи, получился бы знатный кадын. Длинный. В сто, а то и сто двадцать строчек. О, годы, годы!

— Задаром я даю только советы, — стесненно произносит Фаруллах в синие, злые глаза.

Наемник моргает.

— Прибить бы тебя, сморчок, — он выпускает халат из пальцев. — Но, говорят, убийцы лавочников живут коротко.

Фаруллах заправляет выбившуюся полу в пояс.

— Вы можете попытать судьбу, господин.

— Обойдусь, — кривит рот брат Химус. — Я жив именно потому, что судьбу не искушаю. Так сколько?

Фаруллах не раздумывает.

— Год, — говорит он. — Год по сроку. И триста тиффинов за три вещи.

— Примешь задаток товаром?

— Вот этим? — кивает на телегу Фаруллах.

— Да, но три магические вещи остаются моими, — наемник протягивает руку для скрепления договора.

Лавочник не спешит ее жать.

— Подумайте, господин. Полторы тысячи тиффинов.

Далеко на севере курятся черные дымки. За горелым домом Шолоха Ратима звенит колокольчик милосердного странника. Брат Лепель, поднявшись, выбивает пыль из штанов.

— Неужели у тебя есть такие деньги? — усмехается брат Химус.

Синие глаза его хищно взблескивают.

— Нет, таких денег нет, — произносит Фаруллах. — Но в любом торговом или ростовщическом доме Скралига и Контанти тебе дадут нужную сумму. Достаточно моего письма.

— Я верю тебе, но нет, — наемник продолжает держать руку.

— Мы верим тебе, но нет, — встает рядом с ним улыбающийся брат Лепель.

Лавочник протягивает ладонь.

— Еще одно, — говорит он. — Законные претенденты на вещи…

Брат Химус качает головой.

— Не появятся, не беспокойся.

— Что ж, — Фаруллах жмет сухую ладонь наемника. — Я, Фаруллах Салим Салан, лавочник города Тимурин, принимаю кубки, чеканные, из серебра, выкованные в Кимуре и Тхарке, поножи, железные, из двух пластин… — он дотошно перечисляет все, что лежит на телеге, не упуская ни тонкой женской заколки, завалившейся между досок, ни лопнувшего ремня, накрутившегося на колесную ось.

— …и обязуюсь вернуть через год брату Химусу перчатку без мизинца, обруч без оправы и горшок, исполненные магии, за триста тиффинов вознаграждения с расчетом в конце срока.

Наемник хмыкает.

— Я, Химус Каферран, обязуюсь заплатить лавочнику Фаруллаху триста тиффинов в конце срока за его труды с учетом переданных вещей.

— Теперь помогите закатить телегу, — говорит лавочник.

Он открывает ворота в каменной пристройке, и все месте они заводят бренчащую, позвякивающую повозку в душную, пахнущую сеном и деревом тьму. Солнечный свет, осторожно заглядывая внутрь, на мгновение освещает уставленные различными предметами полки и мешки, горой сваленные к стене. Затем створки схлопываются обратно, и брат Химус утирает лицо, а брат Лепель чешется, азартно заползая рукой под безрукавку. Фаруллах вешает на ворота лежавший в углу замок. Клац! — дужка. Щелк! — ключ.

— Вы знаете, что если опоздаете хотя бы на день, все вещи безвозвратно становятся моими? — спрашивает наемника старик.

— Знаю, — кивает брат Химус.

— Жду вас через год. Предложение о полутора тысячах тиффинов будет все еще в силе.

— Я подумаю, — говорит наемник.

— Что ж, тогда до встречи, господин Химус, — кланяется Фаруллах. — А мне нужно вернуться в лавку.

Он неторопливо бредет со двора, уверенный в синем взгляде в спину.

В голове его лениво пересыпаются имена мастеров, способных выковать горшку медного близнеца. Позади, помедлив, шелестят удаляющиеся шаги, шуршит шиполист, уже под аркой до тонкого слуха лавочника доносится лошадиное ржание.

Он вздыхает, заметив на ступеньках преддверья неподвижно стоящую Тиль.

Короткое платье, едва доходящее до коленок. Худые ноги, коричневые от солнца, в царапинах и пятнышках синяков. Тряпка на голове.

Девочке, наверное, лет двенадцать.

Фаруллах, кажется, уже все про нее знает. Что ютится она с матерью и двумя младшими братьями в развалинах у высохшей реки. Что они бежали сюда от Кьеригорда Пожирателя. Что здесь плохо, но как-то можно жить.

Что день она проводит в поисках еды, роясь везде, где только можно. Что раз в неделю ходит за реку, в поля, но там много злых людей и открытая местность. Но иногда можно найти высохшую дыню или финики.

Она худая, как щепка. У нее не хватает двух зубов, а плечо украшает грубокий шрам — пустынник едва не убил, но она притворилась мертвой, и он занялся чем-то другим.

Фаруллаху приходится все это выслушивать, когда Тиль приносит ему найденное на продажу. Она всегда трещит без умолку.