Октет

Так решайте.

Комментарии

1

(Б) (опционально) Объясните, как на ваш ответ на (А) повлияет дополнительная информация о том, что сама женщина выросла в невероятно отчаянной нищете.

2

(т. е. тестя)

3

См. выше неудавшуюся В6.

4

(От того, как Y говорит нечто типа «Показывайся» и «Будь там», Х почему-то представляет эти клише с большой буквы, в отличие от того, как слышит речи жены о невыносимых ежегодных «Семейных Встречах» в конференц-зале отеля «Рамада»).

5

(Согласно словам одного из шуринов Х, младшего партнера Большой Шестерки, который ценил старика не больше, чем Х, но был у больничной кровати вместе со своей просеротониненой женой)

6

(С самого начала вы представляли серию именно как октет или октоцикл, хоть и ирландской удачи вам в объяснении, почему)

7

(Хотя все немного сложней, потому что отчасти вы хотите, чтобы Викторины сломали текстуальную четвертую стену и как бы обратились к читателю (или «допросили его») напрямую, каковое желание как-то связано с желанием применить старый «мета»-прием и в каком-то смысле проколоть (ПРОБИТЬ! — пишу в скобках, потому что ворд не хочет примечание делать в примечаниях) четвертую стену реалистического притворства, хотя кажется, что последнее — это не проколоть какую-либо реальную стену, а скорее проколоть вуаль обезличенности или стертости на самом писателе, т. е. сейчас при ныне устаревшей стандартной «мета»-фишке больше кажется, что сам драматург выходит на сцену из-за кулис и напоминает вам, что все происходящее — искусственно, и что искусственник — он сам (драматург), но и что он хотя бы уважает вас как читателя/аудиторию, чтобы честно признаться, кто позади дергает за ниточки, «честность», которую лично вы всегда считали риторической ложной честностью, предназначенной, чтобы вы полюбили и одобрили его (т. е. «мета»-автора) и почувствовали себя польщенными, что он, оказывается, уверен, что вы достаточно взрослый человек и выдержите напоминания о том, что вы посреди искусственной среды (будто вы этого и так не знали, будто вам нужно это раз за разом напоминать, будто вы дитя с миопией, которое не видит, что творится перед глазами), что больше напоминает о реальном типе людей, которые хотят понравиться с помощью манипуляций, раздувая шумиху вокруг того, какие они все время открытые и честные и неманипулирующие, тип, который раздражает куда больше, чем люди, которые манипулируют с помощью беззастенчивой лжи, ведь последние не восхваляют себя все время именно за то, за что себя обычно само-восхваляют, то есть не допрашивают вас или не каким-либо образом взаимодействуют или хотя бы просто разговаривают, а скорее только замкнуто и манипулятивно выступают* перед вами.

Объяснения довольно невнятные и лучше их вырезать. Возможно, вообще нельзя прямо говорить об этом противостоянии реальной-нарративной-честности-версус-ложной-нарративной-честности.

* [Здесь бы Кундера сказал «танцуют», и вообще-то он идеальный пример беллетриста, чья межстенная честность одновременно и формально безупречна, и полностью корыстна: классический постмодернистский ритор.]

8

Заметим — в духе 100 % откровенности — что вовсе не какие-то олимпийские эстетические стандарты вынудили выкинуть 63 % изначального октета. Пять нерабочих текстов попросту не работали. Один, например, описывал гениального психофармаколога, который запатентовал невероятно эффективный пост-Прозактический и — Золофтический антидепрессант, настолько действенный, что совершенно стер с лица Земли дисфорию/ангедонию/агорафобию/обсессивно-компульсивные расстройства/экзистенциальное отчаяние у пациентов и заменил их эмоциональные неспособности приобщиться к окружающему миру раздутым ощущением уверенности в себе и joie de vivre, беспредельной способностью к живым межличностным отношениям и почти мистической убежденностью в их синекдохическом союзе со Вселенной и всем в ней, как и ошеломляющей и кипучей благодарностью за вышеперечисленные чувства; плюс новый антидепрессант не имеет абсолютно никаких побочных эффектов или противопоказаний или опасных несовместимостей с любыми другими фармацевтическими препаратами и практически пролетает через слушания Министерства здравоохранения; плюс лекарство настолько просто и дешево в синтезе и изготовлении, что психофармаколог создавал его в собственной маленькой домашней лаборатории в подвале и продавал с пересылкой по почте лицензированным профессионалам в сфере психиатрии, минуя хищнические наценки крупных фармацевтических компаний; и антидепрессант означал буквально новую жизнь для бессчетных тысяч американцев-циклотимиков, многие из которых были самыми эндогенными и упрямо несчастными пациентами своих психиатров, а теперь они позитивно бурлили joie de vivre и продуктивной энергией и теплой скромной радостью от своей славной доли и нашли домашний адрес гениального психофармаколога (т. е. некоторые из пациентов нашли, что оказалось довольно просто, учитывая, что психофармаколог рассылал лекарство прямой почтовой рассылкой и всякий мог увидеть обратный адрес на дешевых пухлых контейнерах), и начали появляться сперва по одному, затем небольшими группками, а через некоторое время во все больших и больших количествах у скромного частного домика психофармаколога, желая просто взглянуть великому человеку в глаза и пожать ему руку и поблагодарить от самого духовно спасенного сердца; и толпы благодарных пациентов у дома психофармаколога становятся неуклонно крупнее и крупнее, и некоторые из наиболее детерминированных на благодарность людей установили палатки и трейлеры, канализационные шланги которых отвели во внешний сток у бордюра, и дверной звонок и телефон психофармаколога разрываются от звона, соседские дворы вытоптаны и заставлены машинами и нарушены бессчетные дюжины муниципальных постановлений по охране здоровья; и психофармакологу приходится заказать по телефону и повесить на окнах на фасаде специальные экстра-непрозрачные шторы и никогда их не раскрывать, потому что когда бы толпа снаружи не уловила хоть намек на движение в доме, поднимаются полные энтузиазма возгласы благодарности и похвалы от концентрированных тысяч, и толпа почти что угрожающе рвется к крыльцу и звонку скромного домика каждый раз, как являются новые пациенты, en masse ошеломленные искренним желанием просто пожать руку психофармаколога двумя своими и сказать, какой он великий и гениальный и самоотверженный святой, и если они могут сделать что угодно, чтобы хотя бы частично отплатить ему за то, что он сотворил для них, их семей и человечества в целом, то ему достаточно сказать лишь слово и они это сделают; и так, разумеется, психофармаколог оказывается пленником в собственном доме, специальные шторы задернуты, трубка снята с телефона, дверной звонок отключен, а в ушах постоянно беруши из монтажной пены, дабы заглушить толпошум, без возможности покинуть дом и уже на рационе из последних неаппетитных консервов из самого дальнего угла кладовой и все ближе и ближе либо к тому, чтобы перерезать лучевые артерии, либо к тому, чтобы влезть с мегафоном по трубе на крышу и сказать безумно кипучей и благодарной толпе новоприбывших граждан пойти на хрен и оставить его нахрен в покое ради гребаного Господа Бога он больше так не может… и затем, верные формату Викторины цикла, возникают достаточно предсказуемые вопросы о том, заслужил ли и за что психофармаколог случившееся, и правда или нет, что любая заметная перемена в абсолютном соотношении радости/страдания всегда должна соответственно компенсироваться равно радикальной переменой в другой части уравнения, и т. п.… и все это слишком затянуто и одновременно слишком очевидно и слишком смутно (например, на вторую часть части «?» Викторины тратиться пять строчек, в которых приводится возможная аналогия между мировым соотношением радости/страданий и уравнением современного бухгалтерского учета «А = О + К»*, как будто возможно, что больше чем одному человеку из тысячи не насрать), плюс вся мизансцена слишком мультяшна, как будто старается быть всего лишь гротескно смешной, а не одновременно гротескно смешной и гротескно серьезной, так что любая реальная человеческая безотлагательность в сценарии Викторины и пальпациях размыта тем, что текст кажется скорее циничной, «смейся-до-смерти» коммерческой комедией, которая и так уже высосала немало безотлагательности из современной жизни, дефект, который иронично практически противоположен тому, что послужило причиной удаления другого из восьми изначальных маленьких текстов, Викторины, которая повествует о группе иммигрантов начала 20-го века из экзотического района В. Европы, что высаживаются и регистрируются на острове Эллис, и после сдачи анализов на туберкулез неудачно попадают к одному конкретному Чиновнику Пункта Приема на Острове Эллис, который ура-патриотичен, жесток и на новых документах трансформирует экзотические иностранные фамилии каждого иммигранта в любое омерзительное нелепое недостойное англоязычное слово, которое они отдаленно напоминают: Павел Дерьмолиз, Милорад Многотрах, Дьердап Сопелль, несомненно, вы уловили мысль — и, разумеется, незнание иммигрантами языка новой страны не дает им опротестовать или хотя бы заметить это, но что, разумеется, станет и останется их бонусным адским источником насмешек, стыда и дискриминации жизни в США, а также источником грызущей В.-Европейским вендеттоподобной обиды, которая проживет в них до самого дома престарелых в Бруклине, штат Нью-Йорк, где в старости окажется значительное количество номологически оскорбленных иммигрантов; и вот однажды в доме престарелых внезапно появляется поблекшее, но до жути знакомое лицо, его владельца регистрируют, утверждают и вкатывают вместе с переносным кислородным баллоном в гостиную с телевизором престарелых иммигрантов, и первым остроглазый старый Эфрозин Уменямелкийчлен, а постепенно и остальные внезапно узнают в новоприбывшем ослабевшую дряхлеющую оболочку когда-то зловредного ЧПП Острова Эллис, который ныне парализован и нем и эмфизематичен и совершенно беспомощен; и группа из дюжины или около того жертв-иммигрантов, живших каждый день последних пяти десятилетий в насмешках, унижении и обиде, должны решить, используют ли они этот идеальный шанс по претворению мести в жизнь, и вследствие того начинается долгий спор, оправдано ли решение перерезать О2-шланг старого паралитика, и случайность ли это или благосклонный В.-Европейский Бог устроил так, что именно в этот дом престарелых вкатили жестокого старого бывшего ЧПП versus не превратит ли их месть за нелепые имена в виде пыток/убийства недееспособного пожилого человека в живые олицетворения самого унижения и омерзения, с которыми коннотируют их английские имена, т. е. отомстив за свои имена они, в конце концов, действительно их заслужат… все это на самом деле (на ваш взгляд) вроде круто, и в сюжете и дебатах есть следы странной своеобразной гротескной/искупительной безотлагательности, которую должен передавать октет; но проблема в том, что те же самые духовные/моральные/человеческие вопросы в части «?» этого текста ((А), (Б) и так далее и тому подобное), что должны допрашивать читателя, уже вплетены в огромную по длине, но нарративно необходимую кульминационную сцену спора в стиле двенадцать-разгневанных-иммигрантов, таким образом делая пост-сюжетный «?» не более, чем референдумом в стиле «да/нет»; плюс также выясняется, что этот текст не подходит к другим, более «рабочим», текстам октета, чтобы сформировать складчатое-но-безотлагательно-единое целое, которое и превратит цикл в произведение искусства, а не только в модное подмигивающее-подкалывающее псевдо-авангардное упражнение; и так, с одной стороны у вас безотлагательность и важность, но с другой — проблема «имен» и того, что имена «подходят», а не просто означают или предполагают, и в итоге вы, закусив губу, выкидываете текст из октета… что, вероятно, значит, что у вас, похоже, все же есть стандарты, может, не олимпийские, но все же стандарты и убеждения, что, в какое бы сожравшее время фиаско не превратился бы октет, являет собой источник хоть какого-то душевного комфорта.