Страница 59 из 97
Помолчали.
— Меня все жена уговаривает уйти из полиции, — нарушил паузу тот, что похохатывал. Чувствовалось, что он и сейчас говорит с улыбкой. — Убьют, говорит, тебя, дурака смешливого. Президентов, говорит, убивают, а тебя-то в два счета пришьют. Совсем извелась.
— Изведешься! — подтвердил хозяин шлепанцев, входя на балкон и ставя пиво на столик. — Моя благоверная без меня ни радио, ни телевизор не включает. Больше всего, говорит, мне не хочется увидеть репортаж о том, как тебя на носилки кладут и покрывалом с головой накрывают. Последние известия вообще не смотрит. Меня, говорит, уже мутит от крови, трупов и рыдающих родителей, у которых детей украли. Изо дня в день одно и то же. С ума спятить можно.
— Да-а! — шумно вздохнул обладатель баса. — Страшно, конечно, женщинам. Ох, как страшно! Не жизнь, а кошмар какой-то. Вот в прошлом году был случай. Дежурили мы ночью с лейтенантом Блэкстоуном. Вдруг вызов к мотелю, что на 53-й дороге к северу от Спрингфилда. Звонит хозяин, говорит, что в одной из комнат кричит женщина, зовет на помощь. Рванули мы к мотелю. А рядом с тем мотелем в поселке накануне медсестру изнасиловали и задушили. Лейтенант наш сразу связь между этими событиями заподозрил.
Ну, подлетаем, значит, на полном ходу к мотелю, сирена у нас воет, вертушка на крыше блики бросает. Видим — старик хозяин в нижнем белье винтовкой в сторону одной двери тычет, а у самого ноги дрожат. Мы — пистолеты в руки и в два прыжка из машины к той двери, куда хозяин показывает. Как на учении, прижались спинами к стене, один слева от двери, другой — справа. «Открывайте! — орет лейтенант. — Полиция! Руки на голову! Выхода по одному!»
Слышим — отворяют нам дверь. Мы курки взвели, дышать перестали. Старик за мусорный ящик присел. Отворяется потихоньку дверь и выходит — не поверите! — маленькая заплаканная девчушка лет семи. И больше никого. «Руки на голову! — снова орет лейтенант. — Выходи по одному!» «Да там нет никого, — всхлипывает девчушка.— Там только мама». Ну, мы, конечно, воробьи стреляные, особенно лейтенант Блэкстоун, нас на мякине не проведешь! Ногой дверь пошире, пистолет в вытянутой руке на уровне глаз! Врываемся в комнату, тычем пистолетами во все углы. А на кровати сидит женщина в халатике, плачет, слова вымолвить не может. И больше — ни души. Что за история?! Женщина плачет, и сквозь ее рыдания мы разбираем, что она просит у нас прощения. За что? Это, говорит, во сне все было. Дочь говорит у меня во сне украли и меня убить хотели. Страшный сон. Понимаете? Страшный сон.
Сходил я к машине, принес из аптечки успокоительных капель, дал ей, бедняжке, выпить. А сам думаю: ведь это какой же страх в душе, если такое приключается?! Ведь это как же надо запугать на всю жизнь? Когда ехали назад, Блэкстоун молчал, думал свою думу, мрачный был, как туча. Одну только фразу и вымолвил: «Америка — страна испуганных женщин».
Помолчали. Еще раз щелкнула зажигалка.
— Скорей бы домой, — вздохнул тот, что ходил за пивом. — Надоело. Все надоело. Служба, стрельба эта.
— Не видать тебе дома пока не найдешь того, кто стрелял в шерифа, — хохотнул другой, скрипнув плетеным креслом.
— Шутки шутками, а похоже, что ты, цыпленок, прав. Лейтенант Блэкстоун с пустыми руками отсюда не уедет и нас не отпустит. А найти того, кто убил шерифа, дело непростое. Чувствую я, что здешние люди кое-что знают, но молчат. В этом вопросе, похоже, и белые и черные заодно. И еще неизвестно, кто шерифа прикончил, белые или черные. Не любили его здесь и те и другие. Особенно после истории с этим Брауном.
Был здесь такой бедолага — шахтер по фамилии Браун. Белый. Два года без работы. Ну, с тех пор, как шахта закрылась. Трое детей, один другого меньше. Исчерпал уже все сроки пособия по безработице. Дети пухнут от голода, жена плачет. Вот и решился он на отчаянный шаг. Должен вам сказать, что по законам здешнего штата жена и дети получают пособие, если кормилец умер. Вот он и «умер». Написал записку, дескать, в смерти моей прошу никого не винить, помогите ради бога семье, а меня не ищите, я ухожу из жизни. А сам спрятался в горах.
Лето прожил в шалаше, кормился охотой да тем, что жена украдкой носила. Ходила она к нему. Всякие предлоги выдумывала, чтобы детишек соседям на день-другой пристроить, а сама к нему.
Выследил-таки ее шериф. Но брать один побоялся: Браун вооружен был. Позвонил шериф нам. Лейтенант Блэкстоун отрядил меня и еще трех парией. Пришли мы за Брауном ночью. Окружили шалаш. Я посветил внутрь фонариком, вижу — жена у него на руке спит…
Так шериф и сковал их наручниками: его за правую руку, ее — за левую. Вели мы их по тропинке к машинам, шли они рука в руке и плакали. Как же дети теперь? И такая меня злость на шерифа взяла, что вот своими руками бы задушил.
Уже светало, когда подъезжали мы к Кейро. Вдруг лейтенант Блэкстоун нас по радио вызывает. Приказывает немедленно изменить маршрут и вместо Кейро вести арестованных в Спрингфилд. Оказывается, около Кейро нас ждала толпа, хотели отбить Брауна и его жену. И белые и черные. Как они узнали об аресте? Вот тут-то загадка и начинается. Думаю, что многие в городе знали, где скрывается Браун. Знали и молчали. А шерифу не простили. Только кто? Белые или черные? За солдата или Брауна? Принеси-ка еще пива, малыш…
…Глубокой ночью я стоял у здания автобусной станции, ждал автобуса дальнего следования «Серая борзая», который должен был доставить меня в Чикаго. Провожал меня Том, президент компании «Эс энд Эс». На улице, кроме нас, не было ни души.
Упруго покачивая антенной, подошла полицейская машина. Замедлила ход. По-видимому, полицейские вглядывались в нас. Не заметив ничего подозрительного, поехали дальше.
Том был настроен печально. Он зевал, поеживался от ночной прохлады и неторопливо говорил:
— Иногда хочется посадить жену с дочкой вот в эту машину и убежать из Кейро без оглядки. Но куда убежишь?
Где-то за углом яростно залаяла собака.
— Овчарка, — кивнул Том в сторону собачьего лая. — В Мемфисе есть школа, где овчарок обучают бросаться только на чернокожих. В Кейро уже есть такие собаки…
Рокоча могучим мотором, подошел автобус Мемфис–Чикаго. В автобусе было темно, пассажиры спали.
— Кто-нибудь здесь выходит? — крикнул Том водителю.
— Нет, — ответил водитель. — Поезжай, парень, спать. И, захлопывая за мною дверь, проворчал:
— Какой ненормальный будет здесь выходить?
На родине Линкольна
Зима. Лесная поляна на склоне горы. Деревья в снегу, среди которых выделяется могучий дуб. Под дубом — охотник на тощей, усталой лошадке. На плечах охотника — волчья доха, на голове — шапка из енота. Через седло перекинута убитая лань.
Охотник беседует с лесорубом. Спрашивает: —«Ну что здесь произошло, пока я бродил по горам?» «Ничего достойного упоминания, — отвечает лесоруб, разгибая натруженную спину, — все по-старому, если не считать, что у Линкольнов родился сын».
Скорее всего такого разговора и не было. Это уже много лет спустя неизвестный художник с добрым юмором изобразил на полотне сцену в лесу у Пограничного дуба, что стоял на краю небогатой фермы Томаса и Нэнси Линкольнов в штате Кентукки.
Более полутора веков прошло с того дня, а дуб стоит и поныне. Считают, что ему уже больше трех веков. Когда молодые Том и Нэнси ставили тут свою бревенчатую избушку об одно окно, за дубом начиналась «индейская территория»— заповедные леса и дикие горы. Где-то к западу от этого дуба в перестрелке с индейцами был убит охотник-следопыт Авраам Линкольн, отец Тома, пришедший в эти края в конце XVIII века из штата Вирджиния.
В биографии Линкольна, которую написал выдающийся американский поэт Карл Сэндберг, написано: «Том Линкольн подкинул несколько поленьев в очаг, набросил еще одну медвежью шкуру на молодую мать и отправился пешком за две мили на ферму Спарроу. Там его встретил Дэнис, девятилетний приемный сын Спарроу. В своей обычной медленной манере Том Линкольн сказал: «У Нэнси родился мальчик…» Выглядел он смущенно и даже глуповато, словно сомневался, нужно ли именно сейчас в Кентукки рожать детей.