Страница 12 из 97
Размахивая своей сумкой, — рассказывал почтальон, — я загнал крысу в угол, и она исчезла где-то под ящиком у стены.
«Она всегда приходит, когда Мария начинает играть», — сказала мать.
…Мы молчим, ножницы Майкла клацают у меня над ухом. Почтальон надевает очки и углубляется в газету, которая лежит у него на коленях.
— Ишь ты какой! — бормочет он, не отрываясь от газеты. — Его бросила любимая женщина, и поэтому он хочет воевать во Вьетнаме. Видали такого умного?!
За окном начинается дождь. Потоки воды смывают с города лиловый цвет. Улица становится серой. Шелест автомобильных шин слышнее долетает с Бродвея.
— Богу хвала! — восклицает Старый солдат. — Немного воздух будет почище. А то ведь дышать нечем. Ученые говорят, что над Нью-Йорком на огромной высоте постоянно висит пыльное облако. Так высоко, что его не видно с земли. Не читали об этом? Висит, говорят. Как же там ангелы живут?
В зеркале я вижу, что почтальона клонит в сон. Голова его опускается на грудь, газета соскальзывает с колен на пол. Что ему снится? Может быть, пушистое белоснежное облако и ангелы с золотыми трубами?
Майкл молча правит бритву, шаркает ею по ремню, задумчиво смотрит на второе, вечно пустующее кресло.
Неожиданно почтальон вздрагивает и поднимает голову.
— Честное слово, — бормочет он, — такой крысы я никогда еще не видел…
И снова закрывает глаза.
Двадцатый век есть двадцатый век
— Я хочу есть!
Это сказал Димка. Таня молчит. Она никогда не хочет есть. Даже доктора удивляются.
Продукты, наверное, плавают в ящике, где утром был лед. «Кьянти», наверное, нагрелось и потеряло свой вкус. Пора бы остановиться и разжечь жаровню.
Но где остановиться? Катскиллские горы растаяли в сиреневой дымке позади нас. Мы мчимся по равнине. Справа и слева дубовые рощи. Вправо и влево от автострады отходят дороги, но справа и слева указателю «Частная собственность».
Рабочие покрывают участок дороги новым асфальтом. Какой-то движок трещит у обочины. Высунувшись из машины, кричу:
— Где здесь место для пикника?
Рабочие опираются на лопаты. Моторист выключает движок. Небольшое совещание вполголоса, потом спор о том, как лучше туда проехать. Это миль двадцать отсюда в сторону. Двадцать миль по здешним дорогам — не расстояние, но нам нельзя отклоняться от маршрута. Наш маршрут утвержден в государственном департаменте США, и любое его нарушение, даже нечаянное, — это уже чрезвычайное происшествие с возможными неприятными последствиями.
Трое парней покуривают у магазина, лихо поплевывая на тротуар.
— Эй, ребята, где здесь место для пикника?
Оказывается, на озере, миль пятнадцать в сторону от нашего маршрута.
— Я тоже хочу есть, — неожиданно говорит Таня, когда мы проносимся мимо очередного объявления: «Частная собственность».
Можно, конечно, остановиться у любой харчевни, но ведь в багажнике мокнут продукты и киснет «Кьянти». Проедем немного еще.
— А поесть было бы неплохо.
Это говорит Димкина мама, провожая глазами проплывающий справа столбик с дощечкой: «Въезд воспрещен. Частная собственность».
А что, если взять и свернуть за этот столбик с дощечкой? Расположиться на полянке. Придет хозяин с дробовиком или его управляющий или подъедет полицейская машина. Заставят заплатить за помятую траву, за попрание закона о неприкосновенности частной собственности, за надругательство над святыней.
За тысячу миль отсюда, в штате Южная Дакота, на окраине большого города стоит кузов автобуса без колес. На крыше — труба. По-видимому, внутри кузова сложена печка. Но двадцатый век есть двадцатый век, и к навечно приземленному автобусу, превратившемуся в вигвам для семьи индейца, тянутся провода электрического освещения.
Меня привез к этому автобусу местный журналист, милейший человек, хорошо знающий жизнь индейцев. Фотографировать из машины было неудобно, и американец, круто свернув, подкатил к самому вигваму. Четверо смуглых, скуластых, босоногих и грязных парнишек, смущенно хихикая, создали в рамке видоискателя живописную группу на фоне безногого автобуса.
И вдруг в видоискателе появилась еще одна фигура. Это был хозяин вигвама. Наверное, он уже приложился к фляжке по случаю воскресного дня, что и придало ему агрессивности, но дело не в этом. Дело в том, что, по существу, он был прав со всех юридических точек зрения. Размахивая кулаками перед моим фотоаппаратом, индеец произнес страстный монолог, смысл которого сводился к тому, что мы вторглись в его частное владение, нарушили право частной собственности, растоптали договор, когда-то заключенный белыми с вождем его племени. Мы оккупировали его землю. Я бросил взгляд вокруг и в смущении осознал, что под нашей машиной лежит половина его земли. Я своими двумя ногами и сумкой с фотопринадлежностями, которую поставил у ног, занимаю шестнадцатую часть. Мой друг, присевший на траву и сложивший ноги калачиком, — шестнадцатую часть. Итого — пять восьмых. Только три восьмых оставались индейцу и его четырем чадам.
Что было делать? Я посмотрел на моего друга.
— Дай ему доллар, — спокойно посоветовал тот.
— А не мало?
— Ну что же, я дам другой.
На долларе был изображен Великий Президент. Индеец молча смотрел в глаза президенту. Потом усмехнулся. Я никогда не забуду этой усмешки. Наверное, так понимающе, презрительно и в то же время грустно улыбались вожди племен, когда до них доходил коварный смысл договоров, заключенных с бледнолицыми братьями.
Мы влезли в машину и выехали на дорогу, освободив землю индейца, все восемь восьмых его частной собственности. Мы поехали к Гарри Дональду, детскому врачу. Его молоденькая беременная жена, красавица полукровка, развешивала на веревке белый докторский халат, только что вынутый из стиральной машины.
— Он еще не вернулся из резервации, — сказала она, одергивая платьице.
Но мой друг журналист, милейший человек, знал, где разыскивать Гарри. Он повез меня прямо к бару «Ястреб». Гарри уже вернулся из резервации и пил третий бокал «Драй мартини». Сухощавый, черноволосый, нос с горбинкой. Ворот белой рубашки расстегнут, галстук развязан, рукава закатаны выше локтя. Докторский саквояжик стоит на полу в ногах.
— Хэлло, Гарри!
— Хай, Стив!
— Познакомься: мой друг из Нью-Йорка.
— Рад вас видеть, мистер.
После третьей порции «Драй мартини» уже кружится голова. Пожалуй, нам не догнать Гарри. Бармен то и дело трясет своим никелированным снарядом 76-го калибра, в котором смешивается коктейль — этот нитроглицерин, бесшумно взрывающийся в глубине вашего мозга.
— Что нового в резервации, Гарри?
— Туберкулез у Рочестеров, чесотка у мальчишки Смита, трахома у младенца Флемминга, туберкулез у девочки Гладсона, у Питерсона туберкулез в открытой форме. Тебе достаточно или продолжать?
Язык у Гарри заплетается.
Эти Рочестеры, Смиты, Флемминги, Гладсоны, Питерсоны не только его пациенты. Они его братья по крови. Гарри — чистокровный индеец родом из штата Оклахома. Тамошним индейцам повезло. В двадцатых годах на территории их резервации геологи нашли нефть. Перестрелять индейцев было уже нельзя: двадцатый век есть двадцатый век, ничего не поделаешь. У них купили эту землю. За бесценок, как поняли индейцы позже. Но они слишком поздно это поняли.
Нищие индейцы неожиданно оказались богачами. Газеты прямо надрывались от смеха. Чего только не писали об индейцах! Дескать, один поставил у себя в новом доме тридцать четыре телефона, по два в каждой комнате, включая ванные и уборные. Другой будто бы купил шестнадцать автомобилей и больше всего любил ездить в похоронном катафалке.
Деньги кончились так же неожиданно, как появились.
Отец Гарри, внук вождя Соколиный глаз, был мудрее других. Он не покупал ни телефонов, ни автомашин. Он ждал, когда подрастет Гарри, его средний сын (старший умер от чахотки), чтобы дать ему образование.
Гарри стал врачом и переехал в Южную Дакоту. Каждое утро на своем «форде» он отправляется в резервацию. Индейские ребятишки — его единственные пациенты (белые предпочитают белых докторов), но и их ему хватает на целый день. С индейцев он ничего не берет: за них ему платит министерство здравоохранения.