Страница 1 из 1
М. С. Парфенов
Тени по воде
Это Москва. Холодный свет возносящихся в ночное небо башен Сити. Священные булыжники Красной Площади. Музей-квартира Булгакова. Кот Бегемот на альбомном листе, скользящий в прорезь ящика «Письма для Мастера». Памятник Гоголю. Выхваченные сценки из басен на берегу Патриарших. Другой памятник Гоголю. Вкус меди на губах. Тепло, стекающее с кончиков твоих пальцев по моим щекам, как слезы. Андреевский мост. Дряхлое серое утро. Початая бутылка шампанского. Темная толща Москва-реки под нами.
Я помню. Пусть воспоминания ускользают, как зыбкие тени по воде, я все-таки помню.
Сто тысяч ночей тому назад мы стояли на том же месте и держали друг друга за руки. Твои поцелуи были великолепны, вьющиеся светлые локоны полны жизни, улыбка мила, а глаза застенчивы. Я читал отрывки из Лотреамона и подолгу утопал взглядом то в твоих глазах, то в водах внизу, и во мне боролись два таких странных, запретных, но сильных желания. Прыгнуть с парапета самому либо — толкнуть тебя.
— Weltgericht[1], — шелестело меж нами. — Weltgericht, если бы наступил конец света, что за песнь ты бы спела, идя навстречу ему?
— Моя любимая группа — "Агата Кристи", — ответила ты.
— Но ведь они распались.
— Что с того? Разве чувство исчезает по смерти любимого человека? — сказала и начала напевать.
Спицы в колесах тихо всхлипывают, когда я влеку тебя к краю. Металлические поручни на спинке кресла холодны, как лед. Тяжело. Суставы скрипят.
Медленно объезжаем иссушенное, покореженное болезнью тело. Направляю кресло так, чтобы оставить труп вне поля твоего слабого зрения, сам же невольно липну взглядом. В раззявленных челюстях нет ни единого зуба. Разбухший черный язык вывалился и свисает сбоку рта, как жирный дохлый червь. Покрытые белой пленкой глаза смотрят вверх. Над одним из них трудится ворон. Скрюченные на груди руки покрыты зеленой плесенью, из ноздри пророс тонкий стебель.
Я боюсь, ты услышишь запах, но свежий утренний ветер становится мне союзником, унося вонь стороной. Пробегает торопливо по волосам, и седая склизкая прядь с влажным чавкающим звуком отслаивается вместе с кожей от черепа, падает мне под ноги.
— Wir gegen Morgen gehen[2], — шепчу, склонив голову к твоему обнажившемуся уху. По старой привычке тренирую память, вспоминая уроки иняза. Danke, я помню. Все еще помню.
Первые сигналы начали поступать из Средней Азии. Вспышка зафиксирована в Иране. Ашхабад находится под карантином. Индия — новый очаг. Кабул стал мертвым городом. За ним Душанбе, Ташкент, Бишкек, и вот уже все каспийское побережье под угрозой, о чем щебечут говорящие головы новостных выпусков. На Западе КНР введено военное положение, в Китае и Казахстане создают сначала лагеря, а затем резервации для зараженных. Волны мигрантов-беженцев захлестывают Россию. С ними в страну проникает хворь.
Мы не следили за новостями. Но до нас доходили слухи, и мы ждали — с восторгом и трепетом. Ждали чего-то невероятно большого и чистого. Я сделал татуировку в виде черепа над сердцем, а ты перекрасила волосы в черный и проколола губу.
— Мать-природа наводит порядок в доме, — говорил я, царапая ногтем серебряную косточку, один конец которой щекотал кончик твоего носа, а другой касался передних верхних зубов. — Скоро в этом мире станет гораздо легче дышать.
— Мне и так легко, — отвечала ты, лаская языком подушечку моего пальца, — ведь даже если я перестану дышать, ты всегда можешь сделать это за нас обоих.
— Weltgericht, — шелестело меж нами. — Weltgericht, если бы наступил конец света, что за песнь ты бы спела, идя навстречу ему?
Ты еще дышишь. Подкатываю коляску к низкому ограждению. Ветер здесь сильнее. Предатель хлещет по глазам, толкает колеса в обратную сторону. Я устал и веду борьбу с ним из последних сил. А ты еще дышишь — ловлю слабое движение истонченных губ и терпкий дух перезрелых яблок, когда беру тебя на руки, чтобы переложить на холодный шершавый парапет. Так исхудала, что не чувствую веса, словно держу фигурку из папье-маше. Боюсь доверить тебя ветру — стащит назад. Стою опорой, перевожу дух, смотрю.
Затянутые бетонным панцирем берега усеяны телами. Прямо на мертвецах выросли цветы, и теперь по обе стороны от реки бесконечно далеко тянутся пестрые яркие клумбы.
— Видишь, mein lieben? Этот прекрасный утренний букет — для тебя.
С трудом забираюсь на парапет. Шатаюсь от ветра, когда вновь беру тебя на руки. Рассветное зарево озаряет пустынный город. Внизу неспешно катит черные воды река, воспоминания мелькают тенями в ряби волн, как и сотню тысяч дней назад. Снова тянет в омут. Прыгнуть самому или толкнуть тебя?..
— Weltgericht, — шелестит между нами. — Weltgericht, если бы наступил конец света, что за песнь ты бы спела, идя навстречу ему?
— Sie kommen[3], — приветствую солнце нового дня. И, крепко прижав твое хрупкое тельце к груди, шагаю в пустоту над Москва-рекой.
Холодный свет возносящихся в ночное небо башен Сити. Священные булыжники Красной Площади. Музей Булгакова. Каменый Гоголь. Басни на Патриарших. Вкус меди на губах. Тепло, стекающее с кончиков твоих пальцев по моим щекам, как слезы.
Я помню.
Опубликовано в: DARKER. № 7 июль 2014
1
Страшный суд (нем.)
2
Мы идем навстречу рассвету (нем.)
3
Ты приходишь (нем.)