Страница 97 из 124
— А ты знаешь, как ленинградцы спасли его во время блокады? — спросил Тамарин. — Что за народ?! Гибли от артиллерийских обстрелов, бомбёжек, от голода и холода, а памятник спасли… У самих в чём душа теплилась, а все же достало сил засыпать его горой песка… Вот как любили свой город!.. Да и сейчас любят: я был здесь в конце мая и изумился, увидев вокруг этой гениально вырубленной скалы целое море тюльпанов: будто тысячи алых сердец, тянувшихся к нему! Как мне хочется подарить тебе охапку цветов!
— Добрый мой, не бери в голову: что стало бы с гладиолусами, если б купили их утром?.. Пока не устроились в гостинице, покупать цветы безрассудно.
— О! Ты мне напомнила, — Тамарин взглянул на часы, — через полчаса буду звонить в представительство… А вдруг не получится?! Что тогда?.. Возвращаться ночным поездом в Москву?
Надя весело вскинула брови:
— Зачем?! Будем сидеть здесь, под копытами «Медного всадника»… Или вон там, на гранитном спуске к Неве, у сфинксов!..
— Браво! А я-то, я!.. Убогий обыватель… Только вот… боюсь, как бы ты не простудилась: августовские ночи под утро и туманны, и зело свежи.
Но Надя увлеклась «идеей»:
— Ночь при звёздах у невских сфинксов… Читаем друг другу стихи… «Люблю тебя, Петра творенье. Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, Береговой её гранит»… Или, дорогуй, ты мне тихонько напоёшь…
— Ну нет, красавица моя!.. Это днём я такой скромный, когда на нас вечно пялят любопытные глаза… Мужчины — на тебя с восхищением, на меня — с досадой и завистью…
А Надя подхватила с усмешкой:
— А женщины — наоборот!
— Уж будто?! — мотнул головой Жос. — Я не кончил мысль: нет, девочка, уста наши будут сомкнуты в поцелуе и безмолвны, как у Амура и Психеи там, в ораниенбаумском парке…
Надя рассмеялась:
— Увы! Только изваяния могут целоваться на вольном воздухе, не вызывая любопытства и осуждения. Амур и Психея застыли в поцелуе навеки, и ничего, а мы возле них на миг осмелились поцеловаться, и тут же откуда ни возьмись старуха зашипела… Так что, милый, вместо поцелуев споём-ка тихонько о воздушных замках из облаков, поговорим о том, как вы летаете с Серёжей Стремниным, как мои знакомые студенты строят под твоим руководством махолёт…
— Стоп! — воскликнул Тамарин. — С вас, королева, штраф… Помните уговор: кто первый заговорит об авиации…
Надя, преувеличенно обескураженно, полезла в сумку.
— С вас полтинник, сударыня!
— Это почему?
— По справедливости: студенческая стипендия раз в десять меньше моего заработка. Вот когда я проштрафлюсь — заплачу пятёрку! Только я-то уж буду начеку!.. Дружочек, ещё не вечер, вы, поди, ещё не раз проштрафитесь, и уж тогда — все разом.
Надя шутливо надула губы, но Жос, глядя с нежностью, поцеловал её. Надя смутилась и, чтобы скрыть это состояние, заговорила об Этьенне Фальконе, о том, что немолодым уже, пятидесятилетним, скульптор покинул свою родину — Францию, чтобы почти весь остаток жизни посвятить России и создать во имя её славы и величия своё главное творение. И тут Тамарин высказал мысль о значении благоприятного случая даже для очень большого таланта — ведь не вспомни Дени Дидро при разговоре с русской императрицей о Фальконе, не порекомендуй его, известного лишь своими аллегорическими изящными скульптурами и моделями для севрского фарфора, и не было бы «Медного всадника»…
Надя заметила, что и обыкновенному человеку, не только гению, в его труде нужна поддержка, вовремя сказанное доброе слово. Она вдруг спросила:
— Милый Жос, а помнишь амура работы Фальконе? С каким наслаждением мы разглядывали его в Музее изобразительных искусств! Что за чудо лукавая улыбка и этот пальчик, прижатый к губам! Мол, «милые влюблённые, а я все вижу!..».
Он поцеловал её руку.
— Девочка, все наши походы я помню во всех деталях и подробностях, потому что они всегда со мной, здесь, в моём сердце. Амур Фальконе в самом деле бесподобен. По свечению мрамора в улыбке — это просто чудо! Ещё более известны его шедевры — «Купальщица», «Пигмалион»… И я вовсе не хотел сказать, что Фальконе приехал в Россию малоизвестным скульптором — он был знаменит. И всё же главное творение его жизни — вот оно, перед нами!.. Мы опять остановились с тобой и не можем оторвать от него глаз. А сколько перед ним стоял зачарованно Пушкин, и «властелин судьбы» будоражил вновь и вновь воображение поэта!
Надя воодушевилась:
— Наши мысли на одной волне!.. Представь, я только что подумала о Пушкине… Скрестя на груди руки, он смотрит на Петра, и губы его чуть слышно шепчут:
В мире множество конных монументов, но есть ли равный «Медному всаднику»?.. Вот он, разгорячённый конь, весь ещё в движении, перебирает в воздухе копытами, в стихийном порыве готов ринуться со скалы, но ему противостоит сильная воля мудрого человека, смело глядящего вперёд!.. Мне плакать хочется от радости, что все это я вижу!
— Прелесть ты моя! — Жос умилённо покачал головой. — Но каково?! Ведь и я, выходит, парень не промах! Влюбился в такую девушку!
Он обхватил Надю и закрутился с нею в порыве нахлынувшего восторга, не обращая внимания на публику. Один, два, три оборота… И вскрикнул:
— Мы вошли в штопор!.. Самолёт не выходит!
— Вывожу! — расхохоталась она. — С помощью ракеты: с вас, милый Жос, штраф!.. Уговор дороже денег!
Тамарин остановился в изумлении, все ещё обнимая Надю, и тут же, чуть не задохнувшись от смеха, почувствовал на себе взгляды прохожих. Надя потянула его за руку, и они, смеясь, побежали.
Они весело шагали вдоль Адмиралтейства к Невскому проспекту. Прикрывая ладонью глаза, Надя вглядывалась в трехмачтовый кораблик, парящий на высоте золочёного шпиля. Жос вспомнил о том, что знал он о строительстве по проекту самого Петра знаменитой верфи: что в тот день, когда начата была постройка — 5 ноября 1704 года — Пётр записал: «Заложили Адмиралтейский дом, и были в остерии, и веселились, длина 200 сажен, ширина 100 сажен», о том, что здание сперва состоялось деревянное, и были здесь верфи, на которых в петровские времена построено более двухсот шестидесяти пушечных кораблей, в силу чего русские моряки и одержали историческую победу при Гангуте в июле 1714 года…