Страница 64 из 124
Тамарин встретил их восклицанием:
— Ну ты и прибедняешься, плутище!.. Вальсируешь, как принц из «Лебединого»!.. Взглянул бы, как на вас пялили глаза все сценаристы и режиссёры!..
— А где они?
— Да здесь… почти за каждым столом!
Сергей мотнул головой в сторону зала:
— Нет… моей заслуги ни на грош… Это все Королева июня!.. — Он поклонился Наде. — А если на меня и глазели, то со страхом: «Ох, как бы этот рекрут не отдавил девушке пальцы в её маленьких туфельках!»
Надя поглядывала на друзей со смехом в глазах, но так, словно бы речь шла и не о ней; потом вдруг сказала:
— А у меня к вам, кавалеры, чисто профессиональный вопрос.
— Вот те раз! — Жос даже всплеснул руками. — Не захотелось ли вам полетать?
— Да что вы! Я ведь трусиха… А вопрос вот какой: читая сегодня «Олепинские пруды», я обратила внимание… как это у Владимира Солоухина… Впрочем, чтоб не переврать, лучше познакомлю вас с тремя абзацами. — Надя достала книжку из сумочки. — Да, вот, послушайте: «У неба не может быть ни верха, ни низа, и ты это, лёжа в траве, прекрасно чувствуешь.
Цветочная поляна — мой космодром. Жалкими представляются отсюда, с цветочной поляны (где гудят только шмели), бетонированные взлётные дорожки, на которых ревут неуклюжие металлические самолёты. Они ревут от бессилия. А бессилие их в том, что они не могут и на одну миллионную долю процента утолить человеческую жажду полёта, а тем более его жажду слиться с пространством неба».
И далее: «Вот, допустим, — прозою пересказываю к случаю своё давнее стихотворение, — ты не в силах больше терпеть. Ты жил на земле и с усладой смотрел на белые плывущие облака. Вся твоя сущность тянулась ввысь. Улететь в небо, раствориться в нём, что может быть желаннее, слаще? Судорожно отсчитываешь ты тридцать рублей, нетерпеливо топчешься у весов, где сдал чемоданы, потом около трапа, по которому поднимаются в самолёт. Скорее садишься в кресло. Уши твои забивает грохотом. Каждая твоя клетка напряжённо вибрирует вместе со стенками самолёта…
Ну что ж, вот она, твоя синь, вот они, твои облака. Скопление сырости и тумана… Около желудка тошнотворно сжимает… Назовите мне человека, который, летая в самолёте, вожделенно смотрел бы вверх, на небо, а не вниз, на землю?»
Оторвав взгляд от книги, Надя посмотрела на Тамарина, на Стремнина с насмешливой улыбкой:
— Ну что вы на это скажете, авиаторы?
Глаза Жоса блеснули чуть ли не дерзко, но он тут же усмирил свой темперамент:
— Позволь мне, Серёжа… — Сергей кивнул. — Наденька… Начну с последней фразы… В ваших устах, кажется, так прозвучали солоухинские слова: «Назовите мне человека, который, летая в самолёте, вожделенно смотрел бы вверх, на небо, а не вниз, на землю.».
— Да так, — сказала Надя.
— Тогда позвольте, Наденька, вам представиться: Георгий Тамарин и Сергей Стремнин — двое почти всегда смотрящих «с вожделением на небо»… Да что мы!.. Таких, как мы, огромное множество: практически все лётчики, которые по любви пришли в авиацию и научились летать, то есть, действуя рулями, пилотировать самолёт… Поверьте нам с Сергеем: в этом-то и радость полёта, в этом-то и радость слияния с воздухом!
В полёте лётчик смотрит на землю только на взлёте и на посадке. А так что на неё смотреть, когда она сплошь да рядом закрыта облаками… И я убеждён: нет лётчика, который зачарованно не любовался бы сказочными нагромождениями облаков, пробираясь среди «башен» и «гротов» их «волшебных замков», видя на их всклубленной синеве мчащуюся тень своего самолёта в солнечном ореоле… Настоящий лётчик — художник неба… Да и в любой профессии хорошо быть художником, мастером, жить верой в свои крылья. Без веры творить нельзя. Без любви — тоже. И мы летаем с верой и любовью, испытывая от полёта почти всегда наслаждение… Если б вы знали, какой гордостью наполняются наши сердца, когда мы со сверхзвуковой скоростью устремляемся в голубизну неба, видя, как на глазах оно все более синеет, затем становится лилово-черным, и только уголками глаз улавливаем над дымкой горизонта такую нежнейшую голубизну, как разве что у этих незабудок… И если мы оглядываемся потом, то видим за своим самолётом тончайший белый завиток на фоне непроглядного мрака земли. Завиток как росчерк художника… И тогда кажется, что авиация сродни искусству: и искусство и авиация требуют от человека наивысших эмоциональных сил, ибо обе эти профессии неземные…
А вот что, примерно, говорит о нашем лётном деле Антуан де Сент-Экзюпери: «…Волшебство моего ремесла раскрывает передо мной мир, где через два часа ждёт меня схватка с чёрными драконами, с вершинами, увенчанными прядями синих молний, мир, где с наступлением ночи, раскрепощённый, я провожу свой путь по звёздам».
Понятно, что судорожно отсчитавший тридцать рублей за билет в этом случае, кроме тошнотворности в желудке, ничего не ощутит, да и не с чемоданами на пути к курорту надо искать лётные ощущения.
Но в чём-то поэт и прав.
В чём? Да в том хотя бы, что, пилотируя современный комфортабельный самолёт с множеством автоматических устройств, с почти непрерывно действующим автопилотом, лётчик все чаще ловит себя на мысли, что он только способствует огромному летательному аппарату перемещаться высоко над землёй в заданном направлении, перевозя пассажиров и грузы. И это перемещение так отдалённо напоминает ему восторг полёта в открытой всем ветрам и солнцу кабине маленького учебного самолёта в пору, когда он учился летать. Только тогда человека не покидало ощущение едва ли не птичьего парения в воздухе.
Именно эта непередаваемая радость летания на чутких, послушных твоей воле крыльях, как бы выросших у тебя за спиной, влечёт человека, уже побывавшего на Луне, к полётам на парусиновых треуголках — дельтапланах. Иначе зачем бы ему дерзновенно бросаться с высоченных круч и направлять свой полет только лишь балансом своего тела?
Словом, и нам, лётчикам, близка эта прекрасная зависть поэта к обыкновенному шмелю:
Как это у Пушкина: