Сажальный камень

— Их, конечно, не отличить от людей, у них все человеческое. Но я подобрал алгоритм. Во-первых, они там, где нужны больше всего. С теми, кто несчастен. — Мы все несчастны, — сказала она неожиданно для себя.

— Нет-нет, кто-то несчастен особенно. И они как бы случайно… в силу обстоятельств… оказываются рядом. И живут и поддерживают. Часто берут за себя женщин с детьми. Своих у них не бывает. И еще есть один признак, очень достоверный. Их всегда несколько. Один, другой. В связке. И они как бы… собирают вместе тех, кто друг другу нужен. И люди вокруг становятся менее несчастными, понимаете?

— Вы хоть одного нашли?

— Думаю, что нашел, — смущенно сказал Васич, — но еще надо проверить, понимаете? — А как вы проверите? У них что, кровь зеленая?

— Я ж говорю, не отличишь. Но есть предположение. Там, где очень плохо или вот-вот случится что-то плохое, ну в масштабе страны, я не знаю… их должно быть особенно много. Там бы засечь.

— Ты только, Васич, не вздумай ничего такого, — строго сказал Леха, — опыты не вздумай ставить. А то еще «Титаник» какой-нибудь притопишь, я тебя знаю. — Если есть ангелы, — она смотрела на Регинку, на шее у нее был синяк, и Регинка его прикрывала стоячим воротником блузки, но иногда синяк было видно, — должны быть и демоны? Ну, те, кто хочет плохого? Ненавидит. Толкает под руку.

— Об этом я не думал, — сказал растерянный Васич, — ангелы я понимаю зачем есть, а демоны-то зачем? — Да просто для равновесия.

Или «Титаник» притопили не демоны, а как раз такие, как Васич? Чтобы посмотреть, что будет? Где ангелы? Кто будет толкаться? Кто, жертвуя собой, сажать в шлюпки вопящих женщин и детей?

Подруга жены, подруга жены… Она крутила в голове эти слова, пока они не перестали значить вообще что-либо. — А эти знают, что они ангелы? Или думают, что люди? — Не знаю, — Васич поморгал уменьшенными глазами, — но есть версия, что у них отбирают память о себе, когда, ну, посылают к нам. Чтобы не так обидно. Они чуют, что-то тут не так, но не понимают, что. Оттого им тут, ну, плохо, и жизнь, как правило, не ладится. Они, ну, не карьерные, ангелы. Не мотивированные.

Недоеденное жаркое лежало на тарелке вялой кучкой.

Теперь она думала — сажальный камень, сажальный камень. Сажальный. Камень. Тоже ничего не значит, на самом деле.

— Ты чего, Адка? — у Лехи были золотые глаза. Коричнево-золотые. Почти как его волосы. Даже светлее.

— Паршиво себя чувствую что-то. Пойду полежу. Вы сидите, сидите. Я потом приду. Может быть.

Васич закивал, как ей показалось, с облегчением, и налил себе еще пива.

— Ну и дура.

Регинка красила губы перед зеркалом и оттого говорила неразборчиво. Выпятила нижнюю, втянула.

Серый утренний свет был как серый вечерний свет. Никакой разницы. Оттого тут все время жгут электричество.

— Не хочешь брать Васича, другая возьмет. Из таких, как Васич, получаются хорошие мужья. Ты думаешь, ты такая особенная, да? Принца с голубыми яйцами ждешь?

— Послушай, — слова сделались совсем-совсем колючими, — хватит.

— А чего хватит? Знаешь, кто его возьмет, Васича? Красивая умная девка, вот ей-то он будет в самый раз, он и ребенка ее поднимет, от первого брака, и еще одного сделает, и всех прокормит, и пахать будет как вол. Отмоет, приоденет… Выйдут рука об руку, все будут вслед оборачиваться. Локти будешь кусать, дура. Локти. Знаешь, каким был Леха, когда я на него глаз положила? Таким вот и был. Васичем таким и был. Я посмотрела и сразу подумала: этот мой. — Где это ты вчера так задержалась, Регинка? — тихо спросила она, — ты же вышла сразу за мной. Сразу за мной.

Демоны, подумала она, чудовищные злобные демоны, разрушающие человеческие судьбы просто так, ради удовольствия, и потому что должно же быть какое-то равновесие.

— Иди в задницу, идиотка, дура переборчивая, ханжа, злыдня, старая дева, — сказала Регинка на одном дыхании, бросила помаду в сумочку и захлопнула за собой дверь.

Она не хотела звонить, но телефон в сумочке зашевелился сам.

— Вы не позвонили, — сказал Андрей где-то там, очень далеко, — я подумал… Ну, да, я понимаю, но первое свидание всегда… неловкость какая-то есть. Может, вечером куда-нибудь сходим? В Сокольники, например? Там осенью хорошо. Грибами пахнет, листвой. Там танцплощадка есть, знаете?

— Для тех, кому за сорок? — горло ей опять сжало, оттого голос получился резким и визгливым.

— Какая разница? Она аккуратно обошла лужу, в которой отражался угол дома и кусочек серого неба.

— Нет, — сказала она, — нет, спасибо. Но никак не получится. Я уезжаю вечером. — Вы же вроде говорили, что будете еще два дня…

— Срочно вызвали, — сказала она, — начальник звонил. Говорит, срочно. Чтобы бросала все дела и выезжала. Срочно. Жаль, конечно. Сокольники это здорово, наверное. Сокольники.

Из метро вырвался клуб теплого пара. На решетке, свернувшись, спала клокастая собака. Вторая неподалеку, умостившись в груде желтых листьев, почесывала задней лапой ухо.

— Я давно там не был на самом деле, — сказал он, — какой-то предлог нужен, чтобы вот так, праздно. А когда его нет, лучше посижу дома, поработаю. Я вам не очень понравился, да?

— Нет, — сказала она, что вы. Что вы. А скажите, вот когда в кафе этом, когда я вышла… вы кому-то еще давали свой телефон?

— Откуда вы знаете? Да, давал. Какая-то странная женщина. Мне показалось, она не в себе. С компанией какой-то сидела, к ней пристал там один. Она просила ей позвонить попозже, проверить, все ли в порядке.

А все-таки странно, что можно говорить вот так, на ходу. Словно бы кто-то дотянулся до тебя издалека и теперь идет рядом и гладит теплыми пальцами.

— Вы позвонили?

— Да, конечно. Она сказала, все в порядке и сбросила звонок. Мне все-таки кажется, что вы испугались. Зря. Вас же это ни к чему не обязывает. Впрочем, как хотите.

Голос у него становился все холоднее, словно бы он уходил все дальше, и скоро его не будет совсем. Сказать ему, чтобы взял эти билеты, пошел с кем-нибудь еще? Но ей надо будет с ним встречаться, а она не может себя заставить. Оставить билеты у Регинки? Но тогда он зайдет, увидит Регинку и все про нее поймет. А, ладно.

— Я напишу вам, когда приеду, — сказала она, — сразу постучусь в аську.

— Конечно, — вежливо согласился он.

Радиальная, переход на кольцевую. Кольцевая.

Этот с кем-то спит. И эта. А эти, которые обнимаются, спят с друг другом. Или будут спать друг с другом.

Турникет выпустил ее беспрепятственно.

Небо было серым, и вокзал был серым, и серые тетки в серых пуховиках и с клетчатыми клеенчатыми сумками обгоняли и толкали ее, она рылась в сумочке в поисках билета, до поезда еще было время, много-много времени, потому что ей не хотелось возвращаться туда, и пришлось сидеть на вокзале, в зале ожидания, куда пускают только с билетами. Может, надо было и правда сходить в Сокольники? Погулять, а потом бы он ее проводил, а потом уже уехать? От шашлычных мангалов тянет дымком, и танцплощадка эта… в ее полуприкрытых глазах они уже танцевали, под гирляндами бледных лампочек, и эта картинка была четче, чем грязная привокзальная площадь, грязная серая платформа.

Телефон под ее пальцами вздрогнул, запел, вздрогнул.

Он перезвонил все-таки. Сбросить звонок? — Ты чего, обиделась, Адка? — голос Регинки был очень-очень бодрым, и словно бы контуром, очерчивающим эту бодрость, заискивающим, — я ж просто потому, что обидно видеть, как у тебя счастье прямо из рук уплывает. Ну не хочешь Васича, не надо, другого поищем. Вон, Леха тут стоит рядом, говорит, ждем, и курицу я уже на соли запекла. А ведь Регинка вчера могла попасть под машину, подумала она. Ну вот, ночь, ничего не видно, Регинка торопится домой, выскакивает из метро, и прямо на том переходе… Нет-нет, нельзя так думать. Хотя на самом деле никогда не бывает так, как себе воображаешь.

— Меня начальник вызвал, — сказала она, — срочно. Говорит, меняй билет и приезжай. Срочно. Слушай, тут такое дело…