Страница 8 из 240
В просветительской эпиграмме отрицательный персонаж трактуется как раб порочных страстей, понимаемых довольно отвлеченно. Правда, врывается и социальная тематика, но тоже истолкованная в духе классицистической эстетики. В эпиграмме такого рода постигалось не конкретно-историческое качество явлений, а изображались отдельные мотивы чувствований и поступков.
Представление о социальной и национально-исторической обусловленности — достояние реалистической эпиграммы, выявляющей связь злого и порочного с господствующей общественной системой.
Место аллегоричности и описательности занимает прием живописной изобразительности. Эпиграмма усваивает внутренний драматизм как эквивалент напряженности постигаемых ею жизненных коллизий, диалектически противоречивой природы социальных явлений. В такой эпиграмме схвачено, как правило, одно состояние, раскрыты отдельные черты. И вместе с тем запечатлена кульминация процесса, у которого имеется своя предыстория. Причем она раскрыта явно или при помощи намека, прозрачно выраженного через соответствующие ассоциации. Итак, помимо аналитичности и историзма жанру сообщается отсутствовавшая ранее динамика как воплощение поступи человеческой истории.
Энергия негодования переходит не просто в обличение неприглядного лица, предмета или явления, а воплощается в нечто более сложное и опосредствованное — в комическую ситуацию. А значит, возникает потребность в отказе от условной маски и тяга к конкретному, интерес и вкус к бытовой детали, неповторимости индивидуального облика. Вместо безликих Дамонов и Глупонов, выступавших лишь оболочкой авторской идеи, — пластичность реалистического образа.
Универсальный гений Пушкина объял все типы эпиграмм и в каждом из них создал шедевры. Скажем, даже антологическая эпиграмма («во вкусе древних», по терминологии самого поэта) в таких ее образцах, как «Труд», «Отрок», «Рифма» и др., зазвучала совсем по-новому.
Существенно преобразуется и такая разновидность жанра, идущая от античности, как литературно-полемическая эпиграмма. Собственно литературная проблематика под пером Пушкина и поэтов его круга (Вяземский, Баратынский, Соболевский), выражаясь современным языком, идеологизировалась. Выступления не только против бездарных поэтов и дурных переводчиков, но против староверов и ретроградов в искусстве, не против тех или иных дурных изданий, газет, журналов, но против рептильной прессы, осуждение не просто подхалимства, но продажности правительственных шпионов и доносчиков в литературе. Как видим, литературная эпиграмма тоже становится публицистическим жанром.
Открытия в области содержания, поэтики и образности повлекли за собой и другие нововведения в жанре эпиграммы.
Как известно, к диалогу нередко прибегали уже классицисты. Введение элементов разговорной речи, диалогических сценок оживляло однообразие ритмической интонации. Однако в XVIII веке сама функция диалога была иной, язык героев и собственно авторская речь еще не дифференцировались настолько, чтобы слово, произносимое персонажем, можно было выделить по сумме индивидуальных признаков. Поэтому оно не могло выступать достаточно гибким и сильным средством лепки человеческого образа. Пушкин и эпиграммах-диалогах («Любопытный», «Разговор Фотия с гр. Орловой», «Жив, жив курилка!» и др.) вводит не только разностопный ямб, но добивается необходимой индивидуализации речи обоих участников сатирического рандеву.
Заметим попутно, что эпиграммами на архимандрита Фотия поэт, опираясь на линию антипоповской народной сатиры, начинал в русской литературе традицию обличения князей церкви, то есть открыл направление, которое получило завершение в публицистике позднего Л. Толстого и сатире первой русской революции.
Языковое богатство, речевая полифония, искусство владения различными стилевыми стихиями с целью создания комического эффекта — все это неотъемлемые черты пушкинской эпиграммы. Впрочем, и до Пушкина (особенно в творчестве П. Сумарокова и Нахимова) найдем немало народных словечек, примеров просторечия. Инкрустации такого рода в пушкинской эпиграмме как раз редки, ибо специфика народного мышления передается самим образно-стилевым строем его миниатюр.
В отличие от прежней традиции просторечно-ругательные слова типа «дурень», «болван», «козел» и т. п. употребляются не часто. Впрочем, Пушкин не избегал бранных кличек, но пользовался ими каждый раз особенным образом:
Внешне отказываясь от оскорбительных кличек, Пушкин тем не менее наградил ими М. Т. Каченовского, адресата своей знаменитой эпиграммы («Журналами обиженный жестоко…»). Если позволительно было бы истолковать приведенные строки буквально, то разрыв с прямолинейной, бранной манерой обличительства был, действительно, сознательной позицией Пушкина-эпиграмматиста.
Весь упор у Пушкина сделан не на существительные, а на глагольные формы, к которым, начиная с Крылова, потянулась наша сатира. Все эти «кряхтел», «марает», «пролез», «околел», «тиснул» и др. наряду с гневными или лукаво-ироническими эпитетами-прилагательными определяют оценочную лексику пушкинских эпиграмм, помогая преодолевать статику обличительного описания, сообщают ему живость и экспрессию.
Из приемов комического заострения мысли (гротеск, шарж, гипербола и т. п.) Пушкин в своих стихотворных миниатюрах особенно охотно прибегал к каламбуру. В литературной атмосфере той поры, насыщенной остроумием, каламбур из редкого гостя становится чуть ли не обязательной принадлежностью сатирического стиля Пушкина, П. А. Вяземского, Д. В. Давыдова, С. А. Соболевского и др.
Каламбурный репертуар Пушкина широк и многообразен. Использование нескольких значений одного и того же слова или близких по звучанию слов (эффект омонимии) становится не просто приемом веселой шутки, но средством создания язвительной иронии. При этом выявляется скрытая в слове (фамилии) сатирическая двуплановость. Когда эта работа по раскрытию многозначности звучания фамилии завершена, то по-новому освещается и весь характер деятельности литературного противника. Именно тогда Булгарин становится тем, кем ему и надлежит быть по причине частой перемены убеждений, — Флюгариным или Фигляриным; автор легковесных комедий кн. Шаховской — Шутовским, а яростный хулитель всего прогрессивного в литературе Каченовский — Кочерговским.
Порою у Пушкина игра скрытой двусмыслицей слова настолько тонкая, что каламбурная природа ее не всегда заметна с первого взгляда, как, например, в эпиграмме «Гр. Орловой-Чесменской»:
Особой остроты достигает каламбур, основанный на замене привычных лексических связей:
Эти четыре стиха, сымпровизированные В. А. Соллогубом при посещении книжной лавки А. Ф. Смирдина, Пушкин, сопровождавший Соллогуба, тут же завершил блестящим пуантом-каламбуром:
Здесь читатель как бы приглашался к восстановлению обычного значения слова («наступить во что-либо…»), а осмеиваемое лицо получало убийственную оценку.
Иногда комическое, сатирическое отношение поэта распространяется не на лицо, а на ситуацию, явление, предмет. Тогда раскрывается двуплановость прямого и переносного смысла слова в том или ином контексте. Именно так используется каламбурное звучание слова «скоты» в эпиграмме «Напрасно ахнула Европа…». Здесь гротескно-шаржированно обыграна картина петербургского наводнения 1824 года. Но такое решение отнюдь не кощунственно, ибо речь идет, собственно, об альманахе А. А. Бестужева «Полярная звезда», который собрал под одной обложкой писателей самых разных направлений и дарований: