Пучина

— Ну, куда лѣзете, коли ужъ Богъ убилъ!.. — прикрикивала она на него, если онъ задумывалъ куда-нибудь ѣхать.

— Волю взяла, волю взяла!.. Охъ, выгнать нѣтъ силъ, — жаловался онъ на нее, но не гналъ ея. — Она дѣвка здоровая, гдѣ же найдешь другую? — объяснилъ онъ. — А за мной уходъ нуженъ. Не на Маремьянъ же положиться, стрекотать только умѣютъ…

Дѣйствительно, Аксинья годилась не для одного «стрекотанія», она была для него и сидѣлкой, и фельдшеромъ и, можеть-быть, чѣмъ-нибудь еще.

Занятый однимъ-собою, одними своими недугами, онъ почти не интересовался тѣмъ, какъ идетъ ученіе Прибыльскаго. Когда я начиналъ говорить объ этомъ, онъ замѣчалъ:

— Оболтусъ онъ. Драть ихъ надо, прохвостовъ. Охъ, плохо, когда не дерутъ! Въ наше время не церемонились съ ними! Штаны долой и дерутъ, бывало…

— Онъ учится очень хорошо, способности большія, — пояснялъ я.

— Знаетъ черезчуръ много! Да!

— Ну, знаніе не бѣда.

— Да вы о чемъ? О наукѣ? Охъ, я не о томъ! Носъ вездѣ суетъ. Вотъ я о чемъ. Вездѣ подглядитъ, подслушаетъ. Тоже дворня наплела Богъ вѣсть чего. Прохвосты! И мать, дура, тоже разную чепуху городила… Вотъ-вотъ кавардакъ въ головѣ и произошелъ… Почтенія къ старшимъ нѣтъ. Въ свой носъ дуетъ, паршивецъ!

Онъ поворачивался ко мнѣ обрюзгнувшимъ, жёлчнымъ лицомъ…

— Замѣчали, какъ онъ на все смотритъ? Охъ, на лицѣ усмѣшечка, критикуетъ. Охъ, былъ бы я здоровъ, написалъ бы я ему критику, такъ, что сидѣть бы съ недѣлю не могъ. Лучше нѣтъ этой критики… Вотъ недѣлю у меня только жилъ, а чуть не избилъ я его. Говорю я вамъ, что все въ свой носъ дуетъ. Эхъ, нынѣшняя молодежь!.. — Чего мы ждемъ?.. чего ждемъ?.. Нигилятина пошла, отрицаютъ все… Слышали, можетъ, семиспальныя кровати завели. Это комуна! Вы присмотритесь, что дѣлается, что говорится, авторитеты къ чорту, власти не нужны, мужика и того не смѣй пороть, а ужъ о молодежи нечего и говорить — пальцемъ не тронь… А я бы имъ горяченькихъ всыпалъ, перестали бы отрицать, почесались бы небось…

Онъ злобно хихикалъ.

— Прохвосты!

Брюзжанье уже вошло въ привычку, онъ становился иногда просто несносенъ по своей злобѣ на всѣхъ и на все. Меня порой смѣшило, когда онъ начиналъ злиться на кутящихъ и веселящихся людей, называя ихъ прохвостами только потому, что у него самого уже не варилъ желудокъ. Съ нѣкоторыхъ поръ онъ сталъ особенно сильно настаивать на необходимости воздержанной и цѣломудренной жизни, проповѣдывалъ дѣвственность мужчинъ и женщинъ и ругалъ молодежь за то, что она только и дѣлаетъ, что развратничаетъ. Это давало ему поводъ приводить сотни примѣровъ распущенности, изъ которыхъ одинъ былъ болѣе сальнымъ чѣмъ другой. Иванъ Трофимовичъ видимо смаковалъ эти сальности и придумывалъ ихъ самъ своимъ изобрѣтательнымъ воображеніемъ, входя въ мелочныя подробности грязныхъ сценъ, которыя онъ придумывалъ на досугѣ и которыя будто бы происходили въ дѣйствительности.

VIII

На третье лѣто пребыванія у меня Прибыльскаго его мать пригласила меня пріѣхать съ Александромъ къ ней въ имѣніе. У меня въ это время не было другихъ пансіонеровъ, и я, отправивъ на дачу свою семью, поѣхалъ съ Александромъ въ провинцію. «Седьмая пятница» оказалась именно такою, какъ я и представлялъ ее себѣ. Это была уже довольно не молодая, изнервничавшаяся, искривлявшаяся, почти не сохранившая слѣдовъ былой красоты провинціальная барыня съ вѣчными охами и вздохами, говорившая обо всякихъ пустякахъ истеричнымъ, приподнятымъ тономъ, точно о разрушающемся мірѣ, и любившая, несмотря на годы, двусмысленности и сальности. Въ концѣ-концовъ, одинъ ея трагическій тонъ по поводу переваренной курицы и не поданныхъ къ кофе сливокъ могъ довести до отчаянія, до положительной ненависти къ ней, но, къ счастію, я и Александръ помѣстились въ отдѣльномъ домикѣ въ паркѣ и могли, отговариваясь занятіями, большую часть дней проводить въ сторонѣ отъ госпожи Прибыльской.

Такъ прошли три лѣтніе мѣсяца, послѣ которыхъ, въ началѣ августа, намъ пришлось снова перебраться въ Петербургъ.

Какъ-то разъ, когда Прибыльскій уже сдалъ экзамены въ военномъ училищѣ, я зашелъ съ нимъ къ Братчику узнать, вернулся ли тотъ съ дачи, и очень удивился, найдя входную дверь въ квартирѣ отворенною. Въ передней мы встрѣтили какихъ-то неизвѣстныхъ намъ людей, не обратившихъ на насъ никакого вниманія. Мы прошли въ гостиную, гдѣ обыкновенно лежалъ на своемъ турецкомъ диванѣ Иванъ Трофимовичъ. Въ комнатѣ сильнѣе, чѣмъ когда-нибудь, пахло камфарой, оподельдокомъ и нашатырнымъ спиртомъ, но Ивана Трофимовича здѣсь не было, а стояли какіе-то незнакомые намъ люди.

— Что онъ опять нездоровъ, что ли? спросилъ Прябыльскій, обращаясь ко мнѣ.

Мы услышали разговоръ незнакомыхъ намъ людей, они обсуждали какой-то непонятный для насъ вопросъ.

— Закрыть надо скорѣе, такъ нельзя оставить, потокъ не закроешь! — говорилъ одинъ.

— Известки надо положить, — посовѣтовалъ другой.

— Ну да, такъ и поможетъ твоя известка, — отозвался третій.

Мы вошли въ слѣдующую комнату и замерли на мѣстѣ: посрединѣ комнаты стоялъ гробъ, а въ гробу лежало что-то тучное, совершенно почернѣвшее, страшное. Воздухъ въ этой комнатѣ былъ невыносимъ. Насъ точно пришибло что-то.

— А я у васъ была! — раздался около насъ знакомый полный слезъ голосъ Маремьяны по преимуществу. — Вообразите, вчера вечеромъ умеръ, а мнѣ дали знать только съ часъ тому назадъ, да и то не дали въ сущности знать, а сама я зашла…

— Мнѣ и вовсе никто не сказалъ, я мимо шла и узнала, — заговорила грубымъ голосомъ появившаяся тутъ же сорока.

Около покойника, между прочимъ, уже хлопоталъ гробовщикъ, пояснявшій, что надо не только закрыть крышку то и запаять ее.

— Да кто же распоряжается похоронами? — допрашивала Маремьяна.

— Аксинья, — отозвалась сорока. — Аксинья и какой-то управляющій здѣшняго дома, какъ мнѣ сказали. Простой совсѣмъ унтеръ-офицеръ.

— Ахъ, я знаю, онъ вѣчно на кухнѣ у Аксиньи сидѣлъ, — проговорила Марѳмьяна. — Несчастный Иванъ Трофимовичт и не зналъ. Еще убить бы могли его эти люди вдвоемъ…

— Говорятъ, Аксиньѣ все завѣщалъ онъ, — разсказывала сорока. — Да этого быть не можетъ. Врутъ вѣрно!

— Ахъ, онъ былъ такъ слабъ, она его заставила сдѣлать духовную, — прослезилась Маремьяна. — Вотъ что значитъ, что мы всѣ разъѣхались на лѣто…

Въ квартиру Ивана Трофимовича стали набираться люди. Никто не смѣлъ приблизиться къ гробу, всѣ старались стоять въ другой комнатѣ. Гробовщикъ со своими помощниками хлопоталъ о томъ, чтобы гробъ закупорить герметически. Эти люди и читальщики разсуждали о томъ, что покойникъ какъ начнетъ лопаться, такъ тогда «воды не оберешься, ежели не закупорить», и приводили примѣры, какъ одинъ покойникъ «точно изъ пушекъ стрѣлялъ», а другой «крышу выперъ — разбухъ и выперъ». Между Маремьянами шли немолчныя сплетни объ Аксиньѣ, о томъ, какъ смѣла она со своимъ любовникомъ распоряжаться похоронами, не извѣстивъ никого изъ друзей покойнаго. Квартира Ивана Трофимовича превратилась въ какой-то базаръ, гдѣ люди сновали взадъ и впередъ, говорили, спорили, бранились. Я и Прибыльскій отошли въ сторону въ ожиданіи панихиды и молчали: насъ обоихъ поразили и эта неожиданность смерти, и страшный видъ покойника, чернаго, какъ уголь, съ обрамленнымъ сѣдыми волосами лицомъ. Вдругъ около меня раздался неожиданный вопросъ:

— Вѣдь это же несомнѣнно, что онъ былъ моимъ отцомъ?

Я обернулся къ Прибыльскому: онъ былъ блѣденъ и смотрѣлъ какъ-то особенно сосредоточенно въ пространство. Я не могъ ничего ему отвѣтить: не хотѣлось лгать, не хотѣлось и говорить правду. Впрочемъ, онъ, казалось, и не ждалъ отвѣта, погрузившись въ думы. Въ это время явились священникъ и дьячокъ, въ комнатѣ запылали свѣчи и началась служба. Маремьяны молились на колѣняхъ и плакали. Мой ученикъ стоялъ неподвижно, какъ-то безпомощно опустивъ свѣчу, съ которой воскъ, какъ слезы, такъ и капалъ на паркетъ. Когда стали гасить свѣчи, онъ даже и не замѣтилъ, что у него взяли изъ рукъ незагашенную имъ свѣчку.