Страница 6 из 27
— Куда? — почти безцѣльно спросилъ гость, у котораго какъ-то невольно вертѣлся въ головѣ вопросъ объ отношеніяхъ Задонскаго къ Баскаковымъ.
— Христосъ его знаетъ! Вѣдь онъ мнѣ отчета не отдаетъ. Рыскаетъ, рыскаетъ по свѣту круглый годъ, налетитъ на недѣлю, на мѣсяцъ домой, откормится, отоспится и поминай, какъ знали, ну, а у меня, глядишь, дѣти.
Иванъ Григорьевичъ очень серьезно дослушалъ конецъ этой жалобы, какъ нѣчто давнымъ-давно извѣстное ему, и принялся толковать съ дѣтьми о будущихъ учебныхъ занятіяхъ на лѣто. Подали чай. Въ комнату пришла и Лизавета Николаевна. Она весело и оживленно стала разговаривать съ Иваномъ Григорьевичемъ, передала ему, какъ она занималась съ дѣтьми зимою. Сразу можно было замѣтить, что молодые люди находятся въ безцеремонныхъ, пріятельскихъ отношеніяхъ.
— Она сердитѣе васъ, Иванъ Григорьичъ, — заговорили дѣти. — У-у, какая она строгая!
— Я съ вами часъ, да два занимаюсь, такъ на мудрено добрымъ, да терпѣливымъ быть, а ей вы, а думаю, весь день досаждаете, — усмѣхнулся учитель. — Вотъ погодите, и я васъ къ рукамъ приберу!
— Да, да, Иванъ Григорьичъ, строже надо быть съ ними, — сказала хозяйка. — Я ужъ вамъ ихъ съ рукъ на руки передаю; порите ихъ, сколько душѣ угодно!
Дѣти захихикали, зная, что учитель не станетъ ихъ пороть и что, напротивъ того, его присутствіе обѣщаетъ имъ цѣлый рядъ разнообразныхъ удовольствій въ родѣ уженья рыбы, ловленія бабочекъ, исканія грибовъ и тому подобныхъ занятій, во время которыхъ Иванъ Григорьевичъ любилъ и умѣлъ очень ловко передавать дѣтямъ безчисленное множество свѣдѣній по естественнымъ наукамъ.
— Ну, а больше никакихъ новостей нѣтъ? — спрашивалъ Иванъ Григорьевичъ у Лизаветы Николаевны.
— Нѣтъ, все по-старому идетъ, — отвѣтила Лизавета Николаевна. — Ахъ да, вспомнила!.. Наша няня Марѳа померла…
— Ну, что-жъ, довольно пожила, — добродушно проговорилъ учитель, точно дѣло шло о какомъ-нибудь до конца догорѣвшемъ полѣнѣ. — Я думаю, за восьмой десятокъ перевалило?
— Да, восемьдесятъ-два года было… Ѳеклуша наша замужъ вышла, — продолжала вспоминать новости Лизавета Николаевца.
— А! За своего Гришутку вѣрно?
— Да!
— Ну, дай Богъ имъ счастья! Давно слюбились, — также добродушно замѣтилъ онъ.
— А про Трезорку-то, про Трезорку-то ты и забыла! — торопливо заговорили дѣти. — Она, Иванъ Григорьичъ, Трезорка-то наша, бѣшеною стала и стала рычать на всѣхъ: подойдешь, бывало, къ ней, а она на тебя: р-р-р… Потомъ кучеръ Никита взялъ ее въ мѣшокъ и отнесъ съ камнемъ на шеѣ въ Желтуху… Тамъ ее, бѣдную, и бросили, Трезорку нашу! — наперерывъ разсказывали дѣти жалобнымъ тономъ.
Иванъ Григорьевичъ и Лизавета Николаевна задумчиво слушали эту печальную исторію изъ дѣтскихъ воспоминаній и молчали.
— А давно Михаилъ Александровичъ переселился въ деревню? — совершенно неожиданно спросилъ Иванъ Григорьевичъ.
— Да… то-есть нѣтъ, — смѣшалась Лизавета Николаевна отъ неожиданнаго вопроса. — Онъ здѣсь, кажется, уже три мѣсяца живетъ…
Иванъ Григорьевичъ невольно взглянулъ своими добрыми и немного насмѣшливыми глазами на Лизавету Николаевну и удивился, увидавъ ея пылающее и смущенное лицо.
— Ну, вѣдь это тоже новость не хуже бѣшенства Трезорки, а вы eе-то и пропустили! — разсмѣялся онъ.
«Сначала забыла о немъ, и потомъ, когда напомнили, смутилась. Что это значитъ?» — подумалъ молодой пріятель Лизаветы Николаевны.
Дарья Власьевна, между тѣмъ, давно уже сидѣла молча. Молодые люди такъ заговорились, что даже и забыли о ея присутствіи, когда тихія всхлипыванія, раздавшіяся въ той сторонѣ, гдѣ сидѣла хозяйка, заставили ихъ взглянуть на нее. Она сидѣла за чайнымъ столомъ, скорбно наклонивъ на бокъ голову и подперевъ ее одною рукою, и заливалась самыми искренними, горькими слезами.
— Что съ вами? — заботливо спросилъ Иванъ Григорьевичъ.
— Да какъ же, отецъ мой родной, не взгрустнуться! — закачала она изъ стороны въ сторону головой, убиваясь отъ горя. — У всѣхъ-то мужья есть, одна я сирота горемычная вдовствую… Уѣхалъ, и прощай не сказалъ!.. Вѣдь вотъ теперь смотрѣла я, смотрѣла на васъ, и вспомнилось мнѣ, какъ онъ утромъ еще сегодня, голубчикъ мой, на этомъ самомъ мѣстѣ сидѣлъ, чай съ нами пилъ… Мою я стаканчикъ, а самой такъ и кажется, что не вы изъ него пили, а мой Николаша пилъ…
— Ну, авось скоро вернется! — замѣтилъ Иванъ Григорьевичъ, добродушно улыбаясь.
— Нѣтъ, батюшка, чуетъ мое сердце, что въ послѣдній разъ мы съ нимъ пожили… О-охъ! останусь я одна на бѣломъ свѣтѣ,- неутѣшно заливалась Дарья Власьевна горькими слезами.
Иванъ Григорьевичъ поднялся съ мѣста и взялся за фуражку.
Всѣ распрощались съ гостемъ; онъ дружески пожалъ руку молодой дѣвушки и неспѣшными шагами вышелъ изъ дому. Передъ нимъ, извиваясь, тянулась длинная, покрытая грязью и озаренная луннымъ свѣтомъ дорога изъ Бабиновки въ село Приволье. Молодой человѣкъ снялъ фуражку и пошелъ, опираясь на сучковатую толстую дубинку, открывъ свой лобъ встрѣчному свѣжему вѣтру. Черезъ часъ ходьбы онъ увидалъ въ полутьмѣ блестящую змѣйку родной Желтухи, и вскорѣ вдали забѣлѣли освѣщенныя луной стѣны каменной церкви села Приволья, которое, разбросавшись по берегу Желтухи, доходило до самаго угла, образуемаго Желтухою и большой судоходной рѣкой, и шло далѣе по берегу этой большой рѣки пестрымъ и плотнымъ рядомъ красивыхъ избъ, амбаровъ, ригъ и тому подобныхъ построекъ. Церковь на берегу Желтухи, окруженная кладбищемъ, какъ-то отдалилась отъ прочихъ построекъ, и около нея жался только чистенькій, городской постройки домикъ священника, гдѣ уже было совсѣмъ темно, и куда направлялся Иванъ Григорьевичъ.
II
Даровой лѣтній учитель, студентъ кедининской академіи и сынъ священника изъ села Приволья, Иванъ Григорьевичъ Борисоглѣбскій, возвратясь изъ Бабиновки, лежалъ съ сигарою въ зубахъ въ своей комнаткѣ въ домѣ отца. Ему не хотѣлось спать, какія-то смутныя, не то тоскливыя, не то сладкія чувства наполняли все его существо. Онъ снова былъ на родинѣ, въ своемъ отчемъ домѣ, «подъ тѣми самыми березами, съ которыхъ, по его выраженію, рвали сучья для его порки»; передъ нимъ въ этотъ, день прошли всѣ лица, мелькнули всѣ картины, съ которыми тѣсно и неразрывно связывалась вся его прошлая, то скорбная, то задушевно и тепло пережитая жизнь.
Онъ родился на томъ краю села Приволья, гдѣ начинаются владѣнія Баскаковыхъ. Эти два помѣстья, Бабиновка и Приволье, столь близкія другъ къ другу, представляли рѣзкій контрастъ, и на ихъ судьбѣ, какъ это всегда бываетъ, вполнѣ отразилась судьба ихъ владѣльцевъ. Мы видѣли, что за жизнь шла въ Бабиновкѣ, теперь мы должны заглянуть въ Приволье, тѣмъ болѣе, что характеры и жизнь нашихъ дѣйствующихъ лицъ сложились всецѣло подъ вліяніемъ этихъ деревень.
Село Приволье издавна принадлежало князьямъ татарскаго происхожденія Мурзатовымъ и только въ послѣднее время перешло въ руки графини Серпуховской, послѣдней дочери послѣдняго изъ князей Мурзатовыхъ. Въ давно-былыя времена Мурзатовы жили въ столицѣ и играли значительную роль при дворѣ. Не имѣя никакой возможности управлять лично своимъ имѣніемъ, они посылали туда управителей, приказчиковъ, конторщиковъ и тому подобный, наживавшійся въ деревнѣ, людъ. Тогда это село помѣщалось еще за нѣсколько верстъ отъ большой рѣки и носило названіе «Никитинскаго погоста». Крестьяне, кромѣ взноса оброка, отработывали чуть ли не пять дней въ недѣлю на барщинѣ и были разорены въ конецъ. Не менѣе гибельно дѣйствовало на нихъ сосѣдство города Никитина съ его кабаками и мелкими заработками. Додѣлаетъ, бывало, крестьянинъ что-нибудь въ городѣ, добудетъ грошъ и снесетъ его тутъ же въ кабакъ. Жены почти не видали своихъ мужей и отбывали за нихъ всю домашнюю работу въ небарщинные дни. Не богатѣли и Мурзатовы. Имъ то-и-дѣло доносили изъ деревни, что мужики пьянствуютъ и не могутъ выплачивать оброковъ. Негодуя на управляющихъ, видя, какъ они богатѣютъ, Мурзатовы смѣняли ихъ почти ежегодно, и каждый новый управитель приносилъ съ собою свой взглядъ на дѣло, свои порядки и еще болѣе путалъ и разорялъ крестьянъ. Изъ преданій видно, что жители «Никитинскаго погоста» нерѣдко убивали управителей, поджигали ихъ жилища, или просто бѣжали на большія дороги и въ лѣса промышлять разбоемъ. Наконецъ, одному изъ Мурзатовыхъ пришла въ голову благая мысль: онъ рѣшился не тратить денегъ на жалованье управляющимъ, призвалъ къ себѣ старосту, выругалъ его мошенникомъ, оттаскалъ за бороду, и послѣ этого поощрительнаго приступа приказалъ хоть родить, а доставлять въ годъ извѣстную сумму оброка. Староста почесалъ въ затылкѣ и обѣщалъ свято и нерушимо исполнять волю барскую. Мужики, узнавъ отъ старосты, сколько съ нихъ требуютъ, стали толковать, что они не могутъ платить оброка. Только одинъ изъ нихъ, старый, хитрый раскольникъ, замѣтилъ, что онъ, хоть убей его, не можетъ платить требуемой суммы, а что, пожалуй, онъ и больше бы заплатилъ, если бы его совсѣмъ освободили отъ барщины.