Страница 90 из 127
— Постлана, — ответила нянька.
— Ну, ложись же, — обратился мальчик к сестре и отвел ее к постели, поцеловав ее в лоб.
— А вы-то разве не пойдете спать? — спросила нянька, смотря с удивлением на Леонида, усевшегося снова к постели больного.
— Нет. Вы можете идти. Я просижу у него ночь.
— Заснете!
— Ну, уж я-то не засну! Отворите только двери, когда приедет доктор.
— Да разве он еще приедет?
— Еще бы. Брат очень болен.
— Хоть бы маменька приехала поскорей.
— Что же ей здесь делать? Довольно и того, что я здесь.
Леонид раскрыл книгу и стал читать. Нянька, качая головой, вышла из детской. Среди этой тишины, в полумраке большой комнаты, было как-то странно видеть этих брошенных матерью детей. Что-то глубоко грустное, было в этой картине. Воображение Леонида работало, и он не мог читать. Отложив книгу, он предался своим заветным думам. Ему было и сладко и грустно сознание, что он занял теперь место защитника дорогих ему детей. Порой он прислушивался к дыханию больного ребенка, порой подходил к постели сестренки и любовался ее хорошеньким личиком.
— Спит дитя! — тихо прошептал он и наклонился поцеловать ручонку сестры. — Совсем брошенные… Если бы знал отец! Он нас все-таки любит…
В эту минуту послышался резкий звонок, и через минуту в детскую шумно вошла Павла Абрамовна.
— Ты здесь? — с удивлением спросила она и направилась к постели больного.
— Не подходите с холода, — резко произнес Леонид, загородив ей дорогу.
— Дурак! Кого ты учить вздумал, — сердито воскликнула она и толкнула его с дороги. — Цыпочка, что с тобой? Где пипи у моего сыночка? — сладко закартавила она, наклонясь к кроватке больного ребенка.
— Он забылся, зачем вы его будите? Как вам не стыдно? Ездите бог знает где, а потом тревожите больных! — грубо заговорил Леонид, раскрасневшись до ушей;
— Да ты что это? С ума сошел, мальчишка! — гневно крикнула Павла Абрамовна. — Шарль, велите не грубите этому негодяю, — обратилась она к Таблицу, вошедшему в детскую.
Больной ребенок между тем, пробужденный внезапным шумом, начал стонать.
Таблиц был, по-видимому, в очень веселом настроении духа и ощущал некоторое неповиновение в ногах. Он подошел к Павле Абрамовне, все еще стоявшей над детской кроваткой и старавшейся успокоить встревоженного больного ребенка.
— Что случилось, ma chère Pauline? — спросил он с глупой улыбочкой.
— Грубит! Учит меня! За уши бы отодрать надо! — ответила она.
— А! Пожалуйте-ка сюда, милостивый государь, на расправу, — произнес Таблиц и протянул руку, чтобы взять за ухо Леонида.
— Убирайтесь вон! — пробормотал Леонид. — Ваша комната не здесь… Вы в комнате моих брата и сестры… Идите!
— Ого, какой петух! — глупо засмеялся Таблиц.
— Нет, нет, этого спускать нельзя! — гневно произнесла Павла Абрамовна, поднимаясь от кроватки Аркадия. — Иди сюда, сейчас иди сюда, мерзавец!
— Матушка, брат болен, а вы кричите! — тихо произнес Леонид почти со слезами в голосе.
— Говорю тебе: иди сейчас к Карлу Карловичу. Я хочу, чтобы он наказал тебя!
Карл Карлович сделал шаг к Леониду.
— Если ты меня только тронешь, так я тебе шею сломлю, — проговорил Леонид и толкнул его от себя.
В эту минуту послышался звонок, и в комнату вошел доктор. Его появление прервало тяжелую сцену, которая могла кончиться довольно печально. Павла Абрамовна сделала печальную мину и слезливо начала расспрашивать доктора о положении больного Аркадия. Доктор оказал, что болезнь очень опасна.
— О, я не отойду от него, не отойду! Бедный Аркаша! — восклицала Павла Абрамовна, изображая убитую горем мать. — Ступай спать, — приказала она Леониду.
— Зачем же? Я просижу у брата, — ответил он.
— Если тебе велят, то ты должен слушаться! Иди! Доктор, побудьте немного здесь, мне самой так дурно… Вы не можете себе представить, как трудно справиться одной с детьми!..
Доктор присел. Леониду пришлось уйти. Он не спал всю ночь и плакал от горя, видя, что его первая попытка быть защитником брата кончилась ничем. На следующий день по возвращении из пансиона Добровольского он застал весь дом в смятении. Маленький Аркадий лежал уже на столе. Леонид бросился к телу малютки и залился слезами. Плача у этого маленького трупа, он мысленно давал страстные обеты спасти хотя сестру и передать отцу все, что делалось дома.
С этого дня он перестал обращать внимание на мать и Таблица, он сидел или за уроками, или в детской с сестрой. Дни шли за днями, а отец все не ехал. Наконец получилось известие, что его «везут». В дом явились какие-то неизвестные личности, чтобы наложить арест на имущество Боголюбова. Павла Абрамовна была вне себя.
— Он погубил меня! Он меня нищею сделал! Он разорил меня! — кричала она. — Теперь еще вас кормить надо, — обращалась она к детям. — Я развода буду требовать! Недостает еще, чтобы его разжаловали в солдаты! Разве я для этого шла за него замуж? Быть солдаткой — никогда, никогда! Вор, грабитель!
Ее брани, ее слезам, ее истерикам не было конца. Она давала тычки и толчки детям, корила их за дармоедство и немного успокоилась только тогда, когда явилась ее мать и предложила ей переехать к ним в дом и «плюнуть на этого, прости господи»… Матушка Павлы Абрамовны прибавила такое словцо, которое едва ли есть в лексиконах. Павла Абрамовна с детьми перебралась в отдельный флигель просторных родительских хором и повеселела, хотя и говорила с негодованием про детей: «Вот связали по рукам и по ногам! В наследство от милого муженька остались! Что я теперь? Хуже вдовы!»
Она даже не подумала о том, что ей все-таки не худо бы заглянуть к мужу, сидевшему за решетчатыми окнами. Леонид был свидетелем всех этих сцен, и его сердце ныло за отца. Он разузнал, где содержится отец, и пошел к нему. Встреча Данилы Захаровича с сыном была необычайно нежная и скорбная.
— А мать так и бросила меня, так и забыла, — говорил Боголюбов, целуя сына. — Ну, бог ей судья… Она столько же виновата, как и я… Приведи ко мне сестру… Авось отпустят…
— Да как же не отпустить, — проговорил Леонид. — Разве за нами смотрят? Мы тоже брошены, как собачонки… Кормят нас, одевают, вот и все… Тебе скучно здесь?
— Больно мне, тяжело сидеть здесь, — проговорил Данило Захарович со вздохом. — Я не виноват, я покрывал только других, я не мог не повиноваться…
Данило Захарович был неузнаваем для тех, кто не знал его в юности, кто знал его только зорким и строгим начальником и главой семейства. Но в сущности он теперь сбросил только свою маску и явился тем, чем он был с колыбели — ласковым теленком. Да, он родился для того, чтобы быть ласковым теленком. Жалкая обстановка его детства и слабое здоровье в первые годы жизни приучили его быть ласковым теленком; он рано понял, что подобный теленок двух маток сосет, и стал подлаживаться ко всем кормильцам и поильцам. Возмужав и поступив на службу, он, не обладавший никакими талантами и знаниями, видел, что от чиновников требуется рачительность, строгость и зоркость, что с этими качествами можно далеко уйти, даже и не имея никаких других способностей, и стал делать вид, что он обладает именно этими качествами. При помощи их он начал сколачивать копейку, не задавая себе вопросов, всегда ли честно приобретается эта копейка, честно ли быть простым бессмысленным эхом начальства, идет ли, наконец, к нему принятая им на себя роль строгого и зоркого начальника, роль, для которой в нем не было способностей, так как его мог провести за нос и обмануть каждый. Он получал чины, и это служило для него достаточным доказательством того, что все обстоит благополучно.
Теперь, подобно всем выскочкам, под первым ударом судьбы он вдруг съежился, упал духом и плачевно жаловался на свою судьбу. Теперь он чувствовал, что ему уже нечего хвалиться своими зоркостью и строгостью, а что лучше опять явиться ласковым теленком и вымаливать себе у людей прощение. «По неведению согрешил», — вертелось на его языке. «Снисхождения прошу», — поминутно приходило ему в голову, когда он помышлял о допросе. Начальство повышающее, начальство благосклонное, начальство, дающее чины и ордена, представлялось ему теперь начальством карающим, беспощадным и имеющим власть отнимать и чины и ордена, и он готов был ползать на коленях перед этим начальством. Он даже не роптал на Павлу Абрамовну и готов был только слезно молить ее, чтобы она не покидала его, так как силой теперь он ничего не мог с ней сделать. Человек-тряпка сказался вполне.