Страница 57 из 127
— О, я намерена похитить у вас этот бутончик, — шутливо обратилась она к Зориной, дружески коснувшись до ее плеча рукой.
Зорину немного смутил этот фамильярный тон, напоминавший развязность вышедшей в люди кухарки, и она нахмурила брови.
— Вы, кажется, и прошлого года взяли у нас одну воспитанницу к себе в дом, — сухо заметила старуха.
— О, она вышла замуж, ма шер матам, — развязно произнесла веселая дама. — Я удивительно сшастлива или несшастлива, назовите как хотите — но мои девушки так скоро виходят замуж… Рука легкий!
— Я, право, не могу вам дать сегодня решительного ответа, — сказала Зорина и попросила развязную даму оставить ее адрес.
Когда веселая дама уехала, Зорина дала совет Скворцовой не брать предлагаемое ей место. Тот же самый совет дала девочке и Катерина Александровна. И Зориной и Прилежаевой казались подозрительными в этой женщине развязность манер, чересчур черные и слишком правильные брови, чрезмерно яркий румянец на щеках, излишняя любезность с воспитанницами и щедрое предложение большого жалованья рядом с очень ограниченными требованиями.
— Смотри, Скворцова, не лучше ли подождать другого места, — посоветовала Зорина.
— Вам она, верно, тоже не нравится? — спросила Катерина Александровна.
— Да, — ответила старуха. — У нее манеры… немки из Риги… что-то слишком беззастенчивое и наглое… ты подумай, Скворцова.
— Мне, Анна Васильевна, хотелось бы поскорей выйти отсюда, — промолвила Скворцова. — Вы знаете, каково мне здесь жить… проходу нет…
— Ну, потерпи немного!
Старуха задумчиво пошла с Катериной Александровной в свои комнаты и с грустью, намеками объяснила молодой девушке, что она охотно взяла бы на время Скворцову в свои комнаты, но что и тут бедной девушке нельзя быть, так как Александр Иванович очень «ветреный» человек.
— Я, впрочем, удержу ее в приюте до лучшего места, — решила Зорина.
У Катерины Александровны сжималось сердце, она чувствовала, что она легко могла бы помочь Скворцовой взять ее к себе в дом, где девушка кое-как прокормила бы себя в первое время работой, но в то же время какой-то голос тайно предсказывал ей, что этот план не осуществится. Дня через четыре в приют по обыкновению заехал Грохов справиться о больных. Со свойственной ему грубостью он спросил при встрече со Скворцовой:
— А ты еще здесь?
— Да, она еще не нашла места, — ответила за нее Анна Васильевна.
— Ее нанимал кто-то…
— Да, но я боюсь отпустить ее на это место, — объяснила Зорина, чувствуя, что Грохову уже все передано, — зто какая-то подозрительная особа…
— Слюшанке нзт никакого дела до того, какой ее барина, — сухо произнес Грохов. — Тут нешего разбирайт. Нушно освободить приют от этой девшонки. Она сама подозрительный теловек… Приют не богаделен. Даром всех нельзе кормить. Прошу вас сделать распоряшений. Мы ошен, ошен недоволен з вамп!
Зорина как-то съежилась и дала обещание обделать дело. Когда Грохов удалился, старуха начала с горечью жаловаться Катерине Александровне на своих шпионов и на необходимость отпустить Скворцову в услужение к подозрительной статской советнице. Катерина Александровна встревожилась: молодое, еще не уставшее и не приглядевшееся к жизни сердце забилось сильнее. Молодая девушка не могла хлопотать за Скворцову у княгини, так как Гиреева уже уехала в деревню на лето; оставалась одна слабая надежда на помещение Скворцовой у Марьи Дмитриевны. Катерина Александровна решилась переговорить с матерью.
— Что это ты, Катюша, выдумала. Мы сами едва перебиваемся, — возразила Марья Дмитриевна.
— Она, мама, будет работать, — заметила Катерина Александровна.
— Какая работа летом? У нас у самих работы теперь нет, а где же еще для нее достать! Да и бог с ними, с чужими людьми! Дай бог самим перебиться!
— Да ведь она погибнуть может! нам бог пошлет на ее долю, — уговаривала Катерина Александровна.
— Нет, уж ты мне и не говори! Не стану я чужой крыши крыть, когда сквозь свою каплет. Всех голодных да холодных не соберешь к себе и не накормишь, когда и сами голодны. Молода ты, так тебе и кажется, что всех пригреть можно; а я пожила, так знаю, что и самим-то не выбиться из нужды.
Катерина Александровна вспылила и снова наговорила матери резких слов. Но на этот раз борьба окончилась не победой. Марья Дмитриевна плакала, жаловалась на дочь, но непоколебимо стояла на своем и кончила свою речь словами:
— Что ж, выбирай, кто тебе дороже — я или она. Возьмешь ее в дом, я уйду. Конечно, ты вольна меня выгнать; я на твоей шее сижу… Ну перебьюсь как-нибудь, Христовым именем побираться буду, у добрых людей угол найду…
— Не найдете! — резко произнесла Катерина Александровна. — Если все добрые люди похожи на вас, так не найдете себе угла так же, как и Наташа.
Молодая девушка вышла из комнаты и с горькими слезами присела на галерее.
— Не плачь, Катя, — тихо прошептал Антон, ласкаясь к ней. — Ты подожди; вырасту я, деньги будут; мы всем помогать будем…
— Милый мой, а сколько людей до тех пор погибнет перед глазами! — проговорила Катерина Александровна.
— Матери тоже не сладко, — через минуту заметил Антон. — Она вон работает, работает, а взглянешь на нее — у нее слезы по щекам текут…
— Знаю, знаю, голубчик, — вздохнула Катерина Александровна и отвернулась, чтобы скрыть слезы.
В этот день словно что-то оборвалось в груди Катерины Александровны. Она сознала вполне, что она не может ничего сделать для ближних, что ей волей-неволей нужно смотреть сквозь пальцы на их гибель. «Нельзя чужую крышу крыть, когда сквозь свою каплет», — звучало в ее ушах, и она сознавала, что это правда, но такая правда, с которой никогда не помирится молодая, живая душа. Катерине Александровне казалось, что в эту минуту она решилась бы на всякое унижение, согласилась бы продать себя, если бы этой ценой можно было спасти Наташу. Такое настроение охватывает человека, когда он, может быть, не имея сил или не умея плавать, бросается в воду для спасения погибающего…
За этим днем снова пошли для Катерины Александровны дни хлопотливой работы в приюте и какого-то сонного, вялого затишья дома. Антон учился, колол дрова, собирал щепки; Миша по целым дням играл в саду школы гвардейских подпрапорщиков с уличными знакомыми; Марья Дмитриевна шила, стряпала, целовала детей, ходила на кладбище; Катерина Александровна тоже не отрывалась от работы; даже штабс-капитан выглядел как-то хмуро: его дети были в лагере; на другой день после их отъезда он ушел из дома и пропадал в течение недели, возвратившись совсем больным. В день последней ссоры Катерины Александровны с матерью старик немного подгулял, поговорил очень крупно с Марьей Дмитриевной, вступившись за ее дочь, и назвал Марью Дмитриевну «бесчувственной», а потом снова пропал дней на пять, после которых его лицо выглядело опухшим и измятым.
— Ох, уж, видно, к хорошим знакомым ездит, что рожу-то после каждой поездки во все стороны раздувает, — сердито заметила Марья Дмитриевна про старика, против которого в последнее время у нее закралось в сердце неприязненное чувство.
— Ну, не нам судить его: ведь наш-то отец из кабака не выходил, — вскользь промолвила Катерина Александровна.
— Что это ты кости-то отца шевелишь в могиле, — упрекнула Марья Дмитриевна.
— Я это к тому сказала, чтобы вы людей-то не судили; когда мы сами не лучше их…
В комнате наступила тишина. Эта давящая, мучительная тишина наставала теперь нередко в квартире Прилежаевых. Члены семьи наконец договорились до того, что уже боялись сказать еще лишнее слово, зная что за этим словом может последовать новый раскат бури. Вольнее дышалось всем только тогда, когда семья изредка уходила с штабс-капитаном к Митрофанию и здесь, усевшись где-нибудь в тени, вела тихую, грустную беседу о житейских делах… Тут, на кладбище, на могилах отживших поколений из уст отжившего философа, искалеченного инвалида жизни, услышал Антон не одну серьезную мысль, не одну горькую истину, незаметно запавшие в молодую, впечатлительную душу.