Страница 34 из 127
— Она там с прислугой княгини, кажется, знакома, — заметила как-то Анна Васильевна Зубовой, делая пренебрежительную гримасу.
Зубова поняла, что нужно сейчас же навести справки.
— Вы, милая Катерина Александровна, давно знакомы с Глафирой Васильевной? — спросила как бы мельком Зубова, делая самое невинное лицо. — Верно, мамаша ваша дружна была с ней?
— Нет, матушка не была дружна с ней, — ответила Катерина Александровна.
— Так это вашего покойного батюшки знакомство?
— Отец ее не знал…
— Неужели! А она так любит вас, так любит; верно, вы выросли под ее тепленьким крылышком?
Катерина Александровна улыбнулась.
— Я росла в своей семье, — ответила она. Зубова начинала сердиться.
— Странно что-то. Не знакомы, никогда не видали друг друга, а между тем она справляться о вас как о дочери приезжала!
Катерина Александровна ничего не ответила.
— Вы уж очень скрытные, — некстати проворчала Зубова.
— Это вам так кажется, — засмеялась Катерина Александровна. — Мне нечего рассказывать, потому я и молчу.
Вечером Марья Николаевна таинственно шептала Катерине Александровне:
— Кисочка, у вас, верно, есть какая-нибудь тайна.
— Тайна? — удивилась Катерина Александровна.
— Ну да. Утром вы так ловко увернулись от ответов этой противной Зубовой. Я сейчас же поняла, что вы не хотите, чтобы знали о ваших отношениях к княгине.
— Марья Николаевна, вы ничего не поняли, — промолвила Катерина Александровна. — Мои отношения к княгине ограничиваются тем, что я воспитывалась в ее школе, потом попросила у нее места и была определепа сюда.
Марья Николаевна надула свои бледные губы.
— От меня-то, кажется, не для чего скрывать! — воскликнула она. — Вы холодная, холодная! Я вас так люблю, так обожаю…
— За что же, Марья Николаевна? Вы так мало меня знаете.
— Неприступная! — нахмурилась Марья Николаевна и сделала детски-обиженное лицо.
В тот же вечер Зубова говорила Анне Васильевне:
— Прилежаева-то не через служанку княгини попала к нам в помощницы. Ее, кажется, знает сама княгиня. Это просто к нам шпиона подослали.
— Ну и пускай подсылают! — раздражительно промолвила Зорина. — Мне нечего бояться. Я с княгиней сама знакома; мы домами знакомы!
— Да я ведь знаю, Анна Васильевна. Не станет же княгиня вас равнять с какой-нибудь девчонкой, — простодушно заметила Зубова. — Конечно, может быть, эта девчонка и станет сплетничать на вас, да не поверит же ей княгиня.
— Что сплетничать-то? — раздражалась снова Зорина.
— Конечно, нечего! — успокоила ее Зубова. — Разумеется, можно выдумать что-нибудь, да ведь это все пустяки. Если она и станет рассказывать, что вот у вас живет добрейший Александр Иванович, то ведь это будет пустая сплетня. Княгиня сама может убедиться, что он не у вас прописан, что он только в гости к вам ходит.
— Что же вы думаете, что уж и сыну запретят ходить к матери! — воскликнула Анна Васильевна.
— Как можно, как можно! Это ни с чем не сообразно! — распиналась Ольга Никифоровна. — Разумеется, эта девчонка не постыдится утверждать, что он у вас безвыходно живет, что он только для виду прописан на другой квартире.
— Да она разве об этом что-нибудь говорила?
— Нет, нет, не говорила. Но все же, знаете, уж сейчас видно, что она под нас подкопаться хочет.
— Ну, мы еще посмотрим, кто кого выживет отсюда. Я не люблю, чтобы за мною следили! — твердо промолвила Зорина.
— Конечно, конечно, у вас связи-то покрепче! — успокоила ее Зубова.
Обе женщины обманывали друг друга. Зубова намекала на незаконное житье Александра Ивановича у матери для того, чтобы дать понять Анне Васильевне, что и она, Зубова, видит очень хорошо грешки начальницы и только по своей преданности молчит о них. Анна Васильевна гордо заметила, что никто не может запретить сыну бывать у матери, но в глубине души начала сильно тревожиться, вполне сознавая, что не сегодня, так завтра до Гиреевой и до Белокопытовой могут дойти слухи о пребывании мужчины в женском приюте и что, пожалуй, не только ее Александру придется оставить свою мать, но и самой матери трудно будет усидеть на месте.
Катерина Александровна, конечно, и не подозревала, что ее считают шпионом княгини, что ее боятся, но она ясно видела, что с ней обращаются как-то странно. Она не понимала, почему к ней пристают с расспросами Зубова и Постникова, почему Зорина говорит при ней особенно многозначительным тоном о своей силе, о том, что под нее трудно подкопаться, что ее уже пробовали сжить с места некоторые люди, но сами слетали с мест прежде нее. Если бы Катерина Александровна знала все тайные причины этих сцен, то ей показались бы еще смешнее все эти жалкие, пошлые и глупые личности.
Смотря на них, молодая девушка сознавала одно то, что она не уживется с ними, что ей тяжело между ними, и вследствие этого сознания стремилась вырваться из их среды хотя на время, в свободные дни, вырваться в свой уголок, к матери. Этот бедный уголок начинал делаться ей особенно дорогим, особенно милым, и молодая девушка употребила все свои усилия, чтобы в нем дышалось легко и свободно всем, кто заходил в него отдохнуть, а в особенности маленькой Даше, начинавшей не на шутку беспокоить старшую сестру своей бледностью и недетской серьезностью.
III
ЗАТИШЬЕ
Марья Дмитриевна нанимала небольшую квартиру во втором этаже деревянного дома, против школы гвардейских подпрапорщиков. Этот дом уцелел до сих пор. В квартиру вели довольно крутая лестница и галерея. Помещение состояло из трех комнат, кухни и темной передней. Две комнаты выходили окнами на улицу; окна третьей комнаты и кухни выходили на галерею. Марья Дмитриевна не могла оставить за собою все это помещение и потому отдавала две комнаты жилицам, оставив себе третью. Эта комната была в два окна, довольно светлая.
При взгляде на эту комнату можно было сейчас же заметить, что чья-то заботливая женская рука трудилась над ее убранством. Дешевенькая, подержанная мебель была чиста и подновлена; на подоконниках красовались горшки с дешевыми гераниями и белыми китайскими розами; на столе была разостлана белая вязаная салфетка. Все это было бедно, крайне просто, но какое праздничное чувство разлилось в душе Катерины Александровны, когда она окончательно обставила этот уголок!
— Ну, мама, теперь и ты будешь жить как люди! — говорила она, целуя свою слабую, беспомощную мать.
— Пошли тебе господь силы, Катюша! — промолвила в ответ Марья Дмитриевна. — Тяжело тебе будет нас содержать.
— И, мама, что за тяжело? Все работать будем…
— Будем, будем, Катюша, — вздохнула Марья Дмитриевна. — Что-то господь пошлет в награду.
И действительно, мать и дочь принялись усердно за работу. Они и прежде не сидели сложа руки, но теперь работа спорилась лучше. Катерина Александровна была спокойнее, зная, что у нее есть обеспеченное жалованье, двенадцать рублей в месяц. Из этих денег она отдавала половину матери, половину оставляла себе на мелкие расходы или откладывала для того, чтобы скопить кое-какие гроши на образование брата. В свободные дни она занималась шитьем белья дома или в приюте и заработанные деньги тоже делила на две части, отдавая одну часть матери и оставляя другую у себя. Ее лицо в эти дни дышало спокойствием, энергией и веселостью. Она была убеждена, что так или иначе, несмотря на все неприятности, испытываемые в приюте, она дойдет до своей цели, спасет свою семыо, выведет на хорошую дорогу этих слабых людей. Молодость делала свое дело и гнала все черные предчувствия, все мрачные думы. Не с такою твердою верой в светлое будущее, но тем не менее спокойно принялась за свое дело и Марья Дмитриевна. Она впервые почувствовала, что после долгих лет страданий и она стала жить как люди, но в собачьей конуре, не в подземном погребе. Ей нечего было беспокоиться о плате за квартиру, так как на это доставало ее небольшой пенсии и платимых ее жилицами денег за две комнаты. Ей оставалось работать, чтобы добыть на кусок хлеба. Деньги, даваемые Катериною Александровною, шли на мелкие расходы и главным образом на воскресные обеды, когда в квартире Марьи Дмитриевны собирались младшие члены семьи. Мать отказывала себе во всем, чтобы получше накормить детей в праздник. Она тоже засела за шитье белья.