Страница 30 из 127
Еще ужин не был подан, когда в залу вошла просто одетая, бледная девушка с черными вьющимися волосами. При ее появлении в комнате к ней бросилась навстречу маленькая, худенькая девочка. Они обнялись и горячо поцеловались. Это были две сестры Прилежаевы. Катерина Александровна, поцеловав сестру, поздоровалась с помощницами.
— Котик, а я без вас так соскучилась! — воскликнула Марья Николаевна, целуя старшую Прилежаеву и оттопыривая свои поблекшие губы.
— Что так рано из гостей воротились? — спросила с гримасой Ольга Никифоровна.
— Я не в гостях была; ходила домой, к матери, — заметила Катерина Александровна, садясь около Марьи Николаевны.
Зубова окинула глазами ее наряд.
— А это платье совсем не идет к вам, милейшая Катерина Александровна, — проговорила она. — Вам бы нужно лиф попышнее делать: у вас плечи узенькие.
— Я не забочусь о том, идет или не идет ко мне мое платье: было бы чисто, — холодно ответила Катерина Александровна.
Она почти не поднимала глаз, устремленных с любовью на маленькую Дашу, сильно похудевшую и окончательно притихшую в приюте.
— Что ж, ведь одним лицом нельзя удивить! — продолжала Зубова.
— Мне некого удивлять, — промолвила Катерина Александровна, задумчиво лаская свою сестренку.
— Какая скромница! какая скромница! — громко засмеялась Ольга Никифоровна, придавая добродушное выражение куску мяса, носившему название лица.
Ольга Никифоровна отошла от Катерины Александровны и Марьи Николаевны.
— Успела уже обидеть вас, кисынька! Змея, просто змея! Не огорчайтесь, пупенька, — шепотом промолвила Марья Николаевна, горячо сжимая руку Катерины Александровны.
— Меня трудно огорчить, — спокойно сказала Катерина Александровна. — После того горя, которое я видела, я, право, и не чувствую всех этих мелких царапин.
— Вы ангел, божественная! — воскликнула Марья Николаевна и чмокнула Катерину Александровну в щеку. — У-у, кисенок!
Катерина Александровна рассеянным взглядом посмотрела на детей и молча продолжала ласкать свою сестренку, которая прижалась к ней, как маленькая птичка под крыло матери.
— Здорова ли ты, моя голубка? — тихо спросила Катерина Александровна. — Ты такая бледная.
— Я здорова, сестрица! — как-то уныло ответила Даша.
— Ты скажи мне, если у тебя что-нибудь болит, если тебе скучно…
— У меня ничего не болит, сестрица, — с убийственной, недетской покорностью ответила Даша.
Катерина Александровна тяжело вздохнула и задумалась.
— Вы, цыпенька, не можете себе представить, что здесь за жизнь идет! — шептала между тем Марья Николаевна. — Это ад, это ад! Здесь все притесняют, давят друг друга. Я, кажется, не смотрела бы ни на кого: так противны мне эти люди. У меня сил не хватает терпеть эту жизнь!
— Разве вы думаете выйти в отставку? Как же придумали жить? — с оживлением спросила Катерина Александровна, полагая, что Марья Николаевна додумалась до каких-нибудь новых средств к жизни.
— Нет! Чем же я стану жить? Ведь у меня ничего нет… Но здесь, котик, я умру, непременно умру!
По лицу Катерины Александровны пробежала грустная и в то же время насмешливая улыбка.
— Вот вы какие, милочка, вы смеетесь, когда я страдаю! — упрекнула ее Марья Николаевна.
— Я не тому смеюсь, — заметила Катерина Александровна. — Но вы так смешно сказали, что вы здесь умрете, как будто в другом месте вы не умерли бы.
— Попочка, я не то хотела сказать. Я хотела сказать, что я умру здесь прежде времени. Здесь ведь ад, ад!
— Где же лучше? — спросила Катерина Александровна, и на ее лице снова отразилось выражение любопытства.
— Где? — растерянно переспросила Марья Николаевна. — Разве вы, киса, думаете, что везде так же дурно жить?
Катерина Александровна нетерпеливо пожала плечами.
— Я этого не думаю. Я сделала этот вопрос, чтобы узнать, куда вы хотели попасть, чтобы быть счастливою…
— Я, милочка, и сама не знаю, — наивно произнесла Марья Николаевна. — Я ведь совсем не знаю жизни… Ах, кисанька, сегодня был у нас Рождественский: какой он котик! Бука такой, оттопырил губы и исподлобья глядит, бяшка! У-у!
Катерина Александровна снова улыбнулась, но в ее улыбке промелькнуло легкое выражение презрения.
В эту минуту позвонили к ужину. Раздалось пение девочек, началась еда гречневой каши с прогорклым маслом и с черным хлебом, потом снова пение и отход ко сну. Нежно поцеловав свою сестру и холодно подставив свою щеку под страстные поцелуи Марьи Николаевны, Катерина Александровна пошла спать.
В доме водворилась полнейшая тишина: живые мертвецы разместились по своим постелям-могилам. Бог знает, какие сны снились Зубовой, Марье Николаевне, Скворцовой, бледной маленькой Ивановой, поевшей и щей, и картофелю, и каши, несмотря на лихорадочное состояние и головную боль. Но как бы ни были страшны и несбыточны их сны, эти ночные грезы были все-таки менее призрачны, менее бессмысленны, менее дики, чем их жизнь днем.
Дом погрузился во мрак и выглядел еще угрюмее, чем днем. Только в четырех окнах на половине Анны Васильевны горели яркие огни. Здесь собралось веселое общество праздных стариков и старух и шла игра в карты, за которою почти постоянно проводила вечера Анна Васильевна.
— Maman, a ты и не сказала мне, что в твоем вертограде появилась новая гурия, — говорил Анне Васильевне господин с довольно большими черными усами, наглыми маслеными глазами и разбитными манерами. Это был тридцатилетний сын Анны Васильевны, Александр Иванович Зорин.
— А ты уж успел рассмотреть? — засмеялась Анна Васильевна, шутливо качая головой.
— Как же не рассмотреть? — воскликнул Александр Иванович. — Удивительно огненные глаза, черные, как ночь, волосы, поэтическая бледность лица…
— Пожалуйста, не входи в подробности; я ведь знаю, до чего ты способен дойти. Пожалуйста, поменьше смотри на моих помощниц, — игриво заметила Анна Васильевна, слегка ударив сына картами по лицу. — Я ведь тебя знаю!.. Все такой же шалун, как и прежде, — обратилась она к одному из партнеров, седому старику с воинственной физиономией и «Георгием» в петлице.
— Ну, ты уж и испугалась! — неприятным смехом засмеялся Александр Иванович. — А в самом деле, кто сия одалиска?
— Нищая какая-то. По протекции гиреевской горничной заняла место помощницы, — с пренебрежением произнесла Анна Васильевна. — Успела уже сделаться предметом обожания этой старой девы Постниковой.
— Ты все знаешь! — засмеялся сын.
— Нельзя же не справляться, что делается в среде этих девчонок.
— Тебе бы полком командовать, — промолвил с наглой иронией Александр Иванович.
— Командовали, командовали, батюшка, — засмеялся густым басом седой господин.
— И все твой верный плац-адъютант Ольга Никифоровна рапортует? — продолжал ироническим тоном Александр Иванович.
— Я ей очень благодарна, что она передает мне, что делается там, — сухо промолвила Анна Васильевна и обратилась к одной из игравших с нею дам. — Вы не можете себе представить, что это за вертеп… У меня постоянно голова разболится, когда я там пробуду хоть час.
— Ну, признайся, что ты никогда не пробовала там пробыть часу, — засмеялся сын, поддразнивая мать.
— Ах, боже мой, не сидеть же мне целый день между этими солдатками и будущими прачками.
— Уступи мне свое место и, клянусь тебе гробами всех моих отцов, я никогда ни на минуту не отлучусь от них, — драматическим тоном произнес сын.
— Ты все дуришь! — покачала головой мать, погрозив пальцем.
— Вы опасный человек! — смеялась барыня, игравшая в карты и очень радовавшаяся, что ей удалось во время разговора приписать сотню фишь в своих записях за партнерами.
— Почему же опасный? — небрежно спросил Александр Иванович.
— Ну да, ну да, уж сами знаете почему.
— Ей-богу, не могу и представить, почему я опасен, и даже для вас, — пожал плечами Зорин.
— Потому что говоришь под руку! Я ремиз вот из-за тебя поставила, — сердито произнесла Анна Васильевна, чувствуя, что ее сын сейчас начнет грубить.