Страница 28 из 127
— Отдай мне свой хлеб. Я тебе завтра отдам свой, вот те Христос! Сегодня страсть как есть захотелось.
— Да, а ты думаешь, я не хочу есть!
— Скаред! Шидоморка!
В другом конце гораздо явственнее слышится разговор, переходящий в ссору:
— Это ты мой хлеб украла? — говорит один голос.
— Чего мне воровать? у меня свой кусок был.
— Неправда. Ты и свой и мой съела!
— Тише! — кричит худенькая женщина в синем платье.
— Марья Николаевна! Скворцова мой хлеб украла! — слышится пискливая жалоба.
— Я и не думала воровать! Суслова врет, — отзывается контральто.
— Да, да, украла! Ты быка съешь! — кричит Суслова;
— А ты семь коров съела, а все толще не сделалась! — отзывается контральто.
— Вы обе станете на колени во время занятий, — произносит худенькая женщина в синем платье.
— За что же я стану стоять на коленях? Я не брала ее хлеба! Вы рады ко мне придираться, — отозвался контральто.
— Ты, Скворцова, без свидания с родными останешься на две недели.
— Нет-с, я буду жаловаться Анне Васильевне! Вы все на больших нападаете, — снова отозвался контральто.
Женщина, которую Скворцова называла Марьей Николаевной, быстро изменилась в лице. Оно приняло странное выражение гнева и в то же время мучительной горечи. На пожелтевших щеках выступили багровые зловещие пятна. Она быстро встала со своего места, подошла к Скворцовой и, дрожа всем телом, нервно сдернула ее с табурета.
— На колени! Сейчас на колени! Стой до прихода Анны Васильевны! — задыхающимся голосом произнесла она. — Ты жаловаться хочешь, жаловаться! Ты думаешь, что мне за тебя, за девчонку, за нищую, дадут выговор! Вы все думаете, что мы ваши горничные, что мы ваши служанки! Вы на голову нам сесть хотите! Подлые!
Марья Николаевна, не помня себя, схватила за ухо Скворцову и пригнула ее чуть не к самому полу.
— Здесь, здесь, у моих ног настоишься, наползаешься, прежде чем мне дадут из-за тебя выговор! — проговорила она, едва сдерживая подступавшие к ее горлу слезы.
Она неверной походкой удалилась на свое место, но уже не могла пить поданный ей чай.
— Вы бы воды выпили, — хладнокровно заметила с другого конца стола толстая женщина, одетая в такое же платье, как и Марья Николаевна. — Вам вредно сердиться!
Марья Николаевна Постникова промолчала. Она от всей души ненавидела это толстое создание, занимавшее, подобно ей, место приютской помощницы. Толстое создание — Ольга Никифоровна Зубова — в свою очередь тоже не любила «ледащую» Марью Николаевну, не любила, впрочем, только потому, что она никого не любила, кроме своей собственной особы.
— Старая девка… завидно, что я молода! — злобно ворчала между тем Скворцова. — Ты думаешь, я не пожалуюсь? Еще как пожалуюсь-то! Распекут еще, голубушка; опять истерика сделается! Женихи не сватаются, так и бесишься, что в девках приходится сидеть.
Дети между тем допили чай и встали. В комнате снова раздалось заунывное пение молитвы. Только теперь уже не слышалось контральто Скворцовой. Она сердито молчала и не молилась. Через минуту все перешли в залу с большим круглым столом. Здесь начиналась раздача работ. Дети, кроме шитья на заказ, должны были, как гласил приютский устав, «заниматься постройкой своей одежды». Работами распоряжалась Зубова. Все разместились по табуретам. Сидеть на этих табуретах без спинок было крайне неловко; девочки невольно горбились, и в комнате поминутно раздавались возгласы двух помощниц: «Как вы сидите!» Утренняя тьма между тем начинала рассеиваться; белый, мутный день вступал уже в свои права и налагал на все свой болезненный отпечаток. Лампы были погашены. Все маленькие и большие девочки казались теперь еще бледнее, болезненнее; они шили и вязали, вязали и шили. Зубова раздавала работу и показывала, как и что делать. Не шили только Скворцова и Суслова. Они стояли на коленях.
— Ступайте шить! — промолвила им несколько успокоившаяся Марья Николаевна.
Суслова поспешно вскочила с коленей и пошла за работой, но Скворцова не трогалась с места.
— Я тебе говорю: иди шить! — промолвила Марья Николаевна, уже снова начинавшая раздражаться.
— Вы велели стоять на коленях до прихода Анны Васильевны, — отозвалась Скворцова.
— А теперь я велю тебе шить! — приказала Марья Николаевна.
— Уж я лучше подожду Анну Васильевну. Пусть посмотрит, как я стою на коленях.
— Так ты не хочешь слушать меня? Так ты не хочешь? — снова вспылила Марья Николаевна, и опять на ее желтом лице появились багровые пятна и мучительное выражение.
Постникова подбежала к Скворцовой и, по-видимому, была готова прибить девушку.
— Что это вы, Марья Николаевна, на весь дом кричите? Точно на базаре! — послышался ленивый голос, звучавший тоном пренебрежения.
В комнате начался шум: девочки раскланивались с начальницей, видимо, радуясь возможности хоть на мгновенье выйти из своей неподвижности. Марья Николаевна съежилась, понурила голову и потупила глаза перед высокою, полною седоволосою женщиной в роскошном чепце и шелковом платье.
На первый взгляд лицо старухи казалось очень добродушным, и только всматриваясь в него, наблюдатель мог заметить в опущенных углах губ выражение брезгливости, презрения и недовольства, да в глазах замечалось что-то убийственно холодное.
— Скворцова, ты на коленях? — промолвила старуха. — Это за что?
— Не знаю-с, Анна Васильевна, — скромно ответила Скворцова, невинно потупляя лукавые глаза.
— Как же не знаешь? Ведь за что-нибудь поставили тебя? — брюзгливо проговорила Анна Васильевна.
— Она отняла хлеб у Сусловой; та пожаловалась, — в замешательстве начала объяснять Марья Николаевна.
— Вы сами видели? — пренебрежительно спросила Анна Васильевна.
— Не видала, но… — начала Марья Николаевна.
— Что же, Скворцова сама созналась?
Прежде чем Марья Николаевна успела ответить на этот вопрос, Скворцова проговорила:
— Марья Николаевна об этом не спрашивали-с, а прямо велели мне стать на колени и заставили в ноги им кланяться, когда я сказала, что вы не позволяете ставить больших на колени! Марья Николаевна не любит выпускных.
— Она мне нагрубила, — начала Марья Николаевна.
— Да разве можно не грубить вам, если дети составили о вас такое мнение? — с пренебрежением произнесла Анна Васильевна.
— Марье Николаевне полечиться бы надобно, — вмешалась Зубова. — Она, бедненькая, нездорова все.
— Здесь не больница и не богадельня! — с раздражительностью произнесла Анна Васильевна. — Если вы чувствуете себя дурно, если вас все волнует, то кто мешает вам оставить место? Вы знаете — здесь насильно людей не держат.
Анна Васильевна велела Скворцовой встать и, с пренебрежением взглянув на Марью Николаевну, отошла к другим воспитанницам посмотреть их работы; около нее вертелась и юлила толстая Ольга Никифоровна, тихим и вкрадчивым голосом передававшая начальнице разные мелкие сплетни.
Прошло около получаса, когда в комнате появился какой-то приземистый и довольно коренастый господин с большим орденом на шее, с гладко выбритым лицом, с коротко остриженными волосами, тщательно приглаженными на висках вперед в виде шор, и с оловянными глазами. Что-то сухое, деревянное и черствое было во всей фигуре этого господина. Это был доктор Федор Федорович Грохов, обрусевший немец, член благотворительных обществ и казначей приюта. Анна Васильевна встретила его с заискивающей улыбкой, на которую не последовало никакого ответа. Густые брови обрусевшего немца хмурились по-прежнему угрюмо и сердито.
— Есть больные? — обратился он к Зубовой на ломаном русском языке; Грохов презирал этот язык «татар» и потому в течение сорокалетней жизни в России не выучился говорить по-русски.
— Маленькая Иванова нездорова, — ответила Зубова.
Доктору представили маленькую бледную девочку. Он посмотрел на нее своими бесстрастными оловянными глазами и сквозь зубы промолвил:
— Язик.
Девочка с испугом и недоумением взглянула на доктора; ей еще впервые приходилось лечиться.