Страница 112 из 127
— Что вы, батенька, там наделали? — спросил Давыдов, маленький юркий человечек с хитрыми глазами и кошачьими ухватками.
— Где там?
— Вверху-с, вверху-с, — скороговоркой произнес Давыдов. — Вами недовольны, вас в чем-то подозревают.
— Да кто?
— Графиня Белокопытова, ее близкие… У меня чуть не опустел весь пансион… Так нельзя-с… Это что же… Вы там бог знает что замышляете, а это отзывается на нас… Дело воспитания должно быть серьезным делом, батенька. Учитель должен стоять вне всяких общественных волнений, движения партий, минутных увлечений. Учитель должен не знать ничего, кроме своей науки, стоящей выше настроений минуты.
— Да вы мне растолкуйте прямо, чего вы хотите, — усмехнулся Александр Флегонтович.
— Да как вам объяснить, — задумался Давыдов. — Ничего я не хочу. Дело сделано-с, так чего же мне хотеть. Я не могу оставить вас у себя учителем… Вы понимаете, я, батенька, вами дорожу, я вас уважаю, я ценю ваши познания, ваш метод… Таких бы учителей нам побольше, давайте их, мы доставим вполне образованных людей, мы покажем, как можно развить положительные знания в ребенке…
Александр Флегонтович терял терпение.
— Ну-с, и потому этих учителей нужно гнать? — спросил он.
— Не то, не то, — заговорил Давыдов. — Но, видите ли, наше дело совсем особенное дело… Вы, батенька, кофе не выпьете ли у меня?
Александр Флегонтовнч отказался.
— Ей-богу, выпейте! — упрашивал Давыдов. — Я велю подать?..
Александр Флегонтович еще раз отказался.
— Сигару не возьмете ли? Последовал новый отказ.
— Ну, как хотите. А, право, хорошо бы за стаканом кофе потолковать… Да, так о чем бишь я говорил?..
— Вы говорили, что ваше дело особенное дело.
— Да, да! Вот видите ли. Тут нужна своего рода политика… Хе, хе, хе!.. Мы, с одной стороны, выбираем учителей-с… Мы ищем в них положительных достоинств, серьезных знаний, дорожим ими. Таким учителем с реальными знаниями являетесь вы. Я, батенька, вас ценю, я уважаю вас… Хе, хе, хе, вы думали, что я не следил, как вы преподаете? Нет-с. Я все видел! Вы перл, перл!.. Да-с!.. Но, с другой стороны, мы должны платить этим учителям, мы должны иметь средства на содержание их… Вы знаете, батенька, мы не богачи, не филантропы, мы не из своего кармана платим. Мы платим из денег, вверенных нам родителями учеников. Мы в сущности посредники между родителями и учениками… Да, батенька, посредники и больше ничего! Теперь является вопрос: не должны ли мы соглашать двойные интересы — интересы науки и прихоти родителей? Наука требует хороших учителей, родители требуют тоже хороших учителей. Но понятия науки и понятия родителей различны. У родителей понятия изменчивы, на них влияют разные обстоятельства, они…
Александр Флегонтович потерял терпение.
— Вы хотите, вероятно, сказать, что я не нравлюсь родителям? — спросил он резко.
— Графиня Белокопытова — а вы знаете ее влияние — недовольна вами, — вздохнул Давыдов. — Очень недовольна! Я вам, батенька, дам дружеский совет. Вы уладьте с нею; это легко; она, знаете…
Давыдов засмеялся циничным смехом и что-то шепнул Александру Флегонтовичу.
— Ей-богу! Этим ее можно успокоить, — проговорил он. — Нужно, батенька, хитрить в этих случаях… Без политики нельзя… Хе, хе, хе! Я в этом случае, батенька, набил руку, тертый калач… Уладьте это… Тогда, знаете, и волки будут…
— Ну-с, значит, объяснение кончено, — произнес Александр Флегонтович и взялся за фуражку.
— Да куда же вы торопитесь? Ах, горячка, горячка! Выдержки у нас нет!.. Вы не сердитесь… Я ведь вам в отцы гожусь, меня можно послушать… Вы понимаете… — заговорил Давыдов.
— Да вы чего же так распинаетесь? или думаете, что времена переменятся и мы будем в моде? — рассмеялся Александр Флегонтович. — Нет, мы уж не будем в моде, не будем приманкой…
Он раскланялся и вышел. Ему было скверно. Он знал, как либеральничал еще так недавно Давыдов, стремившийся привлечь в свой пансион людей с литературными именами; он знал, что еще через несколько лет Давыдов снова будет либеральничать, и ему гадки показались именно эти руководители юношества и общества, ведущие его не по своему пути, а по той дороге, по которой идет большинство.
Не желая бесплодно тревожить жену рассказами о непоправимой неприятности, Александр Флегонтович промолчал дома о всей этой истории. Но симптомы недовольства в среде Белокопытовых новыми идеями продолжали сказываться. В один прекрасный день к Прохоровым явилась Софья Андреевна. Ее лицо было озабочено и тревожно.
— Вообразите, нас притесняют! — воскликнула она, здороваясь с Александром Флегонтовичем и Катериной Александровной. — Графиня откуда-то узнала, что на моей половине читаются лекции математики и запретила их. «Я не желаю, говорит, чтобы приют был притоном для грязных сходок разных вольнодумцев». Грязные сходки! Каково вам покажется! Каково вам покажется! Я не выдержала и вспылила…
— И только хуже рассердили ее? — покачал головой Александр Флегонтович. — Где же ваш такт?
— Ах, подите вы с вашим тактом! — рассердилась Софья Андреевна. — Тут делаешь хорошее дело, а его называют грязным! Тут нужно быть холодной, как рыба, чтобы помнить о такте в такие минуты!
— А все же приходится быть хладнокровнее и приготовиться к подобным случаям, — заметил Александр Флегонтович. — Дело, впрочем, не так важно… Перенесем лекции в мою квартиру…
— Да меня не то сердит, что лекций негде читать, — место найдется, — а то досадно, что это дело называют грязным… Это возмутительно!
Софья Андреевна очень сильно горячилась как женщина, не терпевшая до сих пор никаких неудач и видевшая, что все повиновались ей и плясали по ее дудке. Александр Флегонтович и Катерина Александровна сразу поняли, как легко могут подобные неудачи оттолкнуть эту самолюбивую и избалованную женщину от серьезного дела, и старались успокоить ее, хотя сами были далеко не спокойны. Когда она уехала, решив, что лекции будут продолжаться в квартире Прохоровых, Катерина Александровна задумчиво сказала мужу:
— Дело, кажется, принимает серьезный оборот?
— Да, нужно быть осторожнее, — ответил он.
Прошло еще несколько дней; донеслось еще несколько слухов о неприятных событиях. Кто-то из близких людей намекнул наконец Александру Флегонтовичу, что нужно быть осторожнее, что нужно быть тише воды, ниже травы, что самого Александра Флегонтовича заподозревают в каком-то серьезном деле. Он пришел домой в тревожном состоянии духа и застал жену в своем кабинете. Он передал ей слухи.
— Знаешь ли, Саша, — задумчиво заговорила она, — во мне является болезненное, мучительное желание убежать куда-нибудь далеко, в глухое, совершенно глухое место и там пробыть года два-три, занявшись исключительно своим собственным образованием, своим развитием. Мне хочется не видеть, не слышать всего того, что волнует меня теперь, ни матери, ни братьев, ни подруг…
— И что же? — спросил муж.
— Что? — в раздумье повторила Катерина Александровна. — Я чувствую, что если бы это даже было возможно, то в решительную минуту я все-таки осталась бы здесь… Я знаю, что после двух-трех лет строгих занятий я принесла бы больше пользы, чем теперь… Но оторваться от всего, что вошло в кровь и плоть, отдалиться от любимых людей, не слышать их тревог, стремлений и порывов и знать, чувствовать, что эти тревоги и порывы, эти мучительные порывания к лучшему все-таки мучают их, хотя я и не слышу их жалоб, их споров, их вопросов, — нет, этого я не могла бы сделать…
— Значит, нужно жить так, как живется, — рассмеялся Александр Флегонтович.
— Да, плыть по течению. Урывками развивать себя, кое-как приносить пользу, помогать ближним грошовыми советами, может быть, под конец жизни сказать, что желаний было много, что стремлениям не было числа и что не было сделано ничего основательного…
— Может быть, может быть, — печально согласился Александр Флегонтович.
— Порою мне вспоминается наше дитя… Если бы оно было живо, я отдалась бы его воспитанию, я воспитала бы из него более цельного человека, чем мы. Я не скрыла бы от него ничего, что должен знать человек, и он, вступая на жизненный путь, избрал бы без колебаний ту деятельность, которая казалась бы ему самой полезной, самой разумной… Он, может быть, волновался бы страданиями ближних еще более, чем мы, но зато он шел бы по одному определенному пути и все постороннее считал бы второстепенной деятельностью, из-за которой он не упускал бы из виду главной цели… Мы же не можем сказать, в чем состоит наша главная деятельность, где наша главная цель… Мы идем к общему благу, но в стремлении к этой широкой цели нужно разделение труда, нужно, чтобы известная часть людей шла по одному пути, другая по другому, только тогда все эти группы сделают хорошо свое будничное, простое дело и по разным дорогам дойдут до одной цели, до общего развития, чтобы протянуть друг другу руки и с полным правом сказать: победа!