Страница 46 из 61
— Н-да… то есть не я говорил… но… это он говорил, — совсем спутался Кряжов.
— Ну, и прекрасно, значит, вам по праву следует первое место занимать при объяснениях отца со мною, как судье в семейных делах.
Павел отодвинул от себя тарелку, у него вдруг пропал всякий аппетит и исчезли последние следы веселости. Его голос дрожал от гнева.
— Что же, батюшка, я слушаю, — пробормотал он.
— Да это пустяки, мы переговорим одни, — заметил Кряжов, увертываясь от объяснений.
— Зачем же?.. Уж если ты про меня за глаза говорил дурно с ним, — небрежно указал Павел на Обноскова, — то в глаза-то и подавно можно.
— Да чего ты злишься-то? — треснул по столу кулаком Кряжов, досадуя, кажется, более на Обноскова и на себя, чем на своего виновного воспитанника.
— Да как же и не злиться, когда ты жалуешься на меня черт знает кому, совсем посторонним людям, — ответил запальчиво Павел.
— Стыдись! — упрекнул Кряжов. — Алексей тебе не чужой.
— Я его никогда не считал своим родственником, ты это знаешь.
— Ну, если так смотреть на веши, так ты и меня с Груней можешь считать чужими.
— Ты знаешь, что я уважаю тебя, как отца, и люблю ее, как сестру, — ответил Павел. — А его все-таки считал и считаю чужим.
— Насильно мил не будешь! — проговорил Обносков, иронически улыбаясь. — Но оставимте разговор обо мне, а перейдемте лучше к делу… Вы приняли такой тон, который совсем не подходит к вашей роли. Вы огорчили своего воспитателя своим поведением и теперь грубите ему же.
— Да, да, ты меня огорчил, — проговорил Кряжов, постоянно терявшийся, когда ему приходилось делать строгие выговоры или принимать крутые меры.
— До Аркадия Васильевича дошли слухи, что вы кутите…
— Это вы сообщили ему подобные слухи? — дерзко перебил Павел.
— Ну, хоть бы и я, так что же? — спросил Обносков.
— Очень вам благодарен, — насмешливо поклонился Павел.
— Да ты и должен благодарить его, потому что он заботится о твоей судьбе, — ввернул свое слово Кряжов, очень усердно и наивно подливая масло в огонь, который ему хотелось потушить.
— Но дело не в вашей благодарности, а в вашем ответе на вопрос: имеют ли основание эти слухи? — допрашивал сухим, учительским тоном Обносков.
— Ты уполномочиваешь этого доносчика и на роль инквизитора? — угрюмо спросил Павел, обращаясь к Кряжову.
— Да, это будет тебе наказание. Ты обошелся и обходишься с ним дерзко, так и отвечай теперь ему же, — сказал Кряжов, обрадовавшись этому случаю отделаться от несвойственной ему роли и не видя возможности прекратить допрос.
— Да, — ответил совершенно побледневший Павел:- я кучу иногда, если вам так угодно называть мои случайные поездки и пикники и загородные гулянья.
— Вы, кажется, считаете эти удовольствия очень невинными?
— Не невинными, но очень естественными в молодости, если еще прибавить, что этой молодости скучно.
— То есть если она дела не делает, а бьет баклуши…
— Ну, в этом-то не я виноват.
— Вероятно, среда?
— Может быть, среда, а может быть, характер. Во всяком случае, вы не поймете, почему иному человеку тошно сидеть в четырех стенах, жить без людей, без деятельности и корпеть над бесплодной работой, которую он даже не считает серьезным делом…
— Так-с! У вас широкая натура, вам, верно, гражданской деятельности нужно, так вы и ищете ее в среде развратников и развратниц.
— Клевещете! Я там просто думаю иногда рассеять скуку, но и это теперь иногда не удается, наскучило…
— Полно, наскучило ли? — злобно улыбнулся Обносков. — Но дело в том, что эти милые кутежи стоят денег, и очень жаль, что вы не так богаты, чтобы кутить на свои деньги…
— Что же, не думаете ли вы, что я на чужой счет веселюсь? — строптиво спросил Павел.
— Я ничего не думаю, но именно этот вопрос мог интересовать добрейшего Аркадия Васильевича. Вы живете на его счет, у вас нет ничего своего, ни гроша за душой, а потому не худо бы знать, на что и какие деньги вы тратите? — отчеканивал Обносков.
— Я зарабатываю деньги, — старался сдержать себя подсудимый.
— Ну, их, вероятно, не достанет на всех этих камелий и на все эти разъезды, может быть, картежные игры.
— Батюшка, и ты тоже не веришь, что я трачу на эти глупости только свои деньги? — спросил Павел, обращаясь к Кряжову.
— Ну… — начал Кряжов, все время задумчиво чертивший что-то ножом по тарелке.
— Аркадий Васильевич так честен и добр, — перебил Обносков, — что поверит всему, что вы говорите ему. Но если даже вы и тратили действительно только свои деньги, а не его, не взятые в долг на стороне, то и тогда подобная жизнь не могла бы найти себе никакого оправдания и непременно должна повести вас ко всем мерзостям, до которых доходят подобные вам голяки, вздумавшие тянуться за богачами.
— Ну, пожалуйста, не переходите из роли допросчика в слишком почетную для вас роль наставника, — оборвал его Павел. — Наставлений ваших я не стану слушать. К этому не может принудить меня и отец…
— Я говорю вам только то, что сказал бы и он, — произнес Обносков.
— Да, да, все это и я хотел сказать тебе, — заметил Кряжов, не слышавший половины разговора и размышлявший о своей собственной бурной молодости, полной молодого разгула, молодых увлечений и ошибок.
— Вы видите, что я имею право давать вам наставления, хоть это и неприятно вам, — улыбнулся Обносков. — Но что бы ни было в прошлом, оно непоправимо… Поэтому самое лучшее будет с вашей стороны сознаться, не сделано ли вами долгов, и если, к счастью, вы не успели их сделать, а могли обойтись теми деньгами, которые вы всегда можете достать здесь, то вас попросят на будущее время изменить образ жизни и побольше думать о деле, а не о разврате.
— Да, да, Павел, сделай мне это удовольствие и веди себя порядочно, — ласково промолвил Кряжов, полагая, что вся история пришла к концу.
— Во всяком случае, добрейший Аркадий Васильевич и я, мы постараемся следить за вами более зорко, чем следили прежде, — ввернул Обносков.
— Что же это я буду жить под надзором домашней полиции и шпионов-любителей? — гневно воскликнул Павел.
— Вы это своего воспитателя шпионом называете? — едко спросил Обносков.
— Нет, вас! — резко ответил Павел.
— Ты опять-таки говоришь дерзости, — рассердился Кряжов. — Ты благодарить должен Алексея, что он заботится о тебе, заботится потому, что я прошу его об этом… Н-да!
— Ты просишь? — бледнея произнес Павел. — Так ты думаешь, что я когда-нибудь стану уважать этого человека или подчиняться ему?
— Да, да, и будешь, если я заставлю! — сказал Кряжов с какою-то старчески-добродушною и настойчивою уверенностью.
— Ну, нет!
— Не нет, а да! И если я тебя жить у Алексея заставлю, так и жить там будешь. Да! — настаивал Кряжов, до комизма стараясь быть строгим.
Он так сжился с Павлом, что все еще видел в нем того самого ребенка, который сиживал у него когда-то на коленях.
— В таком случае, я лучше заранее уйду из твоего дома, — промолвил Панютин.
— Этим-то, вероятно, и выразится ваша любовь к отцу? — спросил Обносков и с умыслом впервые назвал в этот день Кряжова отцом Павла.
— Какой я ему отец! Мы чужие! Вы видите: жил-жил на квартире, а теперь не понравилась, так на другую переехать хочет, — с горечью промолвил старик. — Ну, что ж, переезжай! Да поскорей переезжай! Что долго раздумывать? И тебе, и мне покойнее будет.
— Покойнее всех будет вот этому мерзавцу, — вымолвил Павел, стискивая зубы, и указал на Обноскова. — Он погубил одну половину твоего счастия, теперь губит и последнюю. Жаль мне тебя, отец.
Обносков позеленел.
— Что? — вскочил Кряжов со своего места. — Ты, подобранный с улицы, наплевал на меня за все мои благодеяния, да ты же еще смеешь оскорблять горячо преданных мне и избранных мною людей?
— Э, какое тут благодеяние, если подберут щенка да потом станут его на веревке водить и позволять каждому негодяю с улицы ломаться над ним! — проговорил, задыхаясь Павел.