Господа Обносковы

— Да ты уж и впрямь не хочешь ли уплатить ей эти деньги? — изумилась мать.

— Да поймите вы, что у нее в руках законно написанный вексель!

— А ты скажи, что она украла его. Ведь я образ со стены сниму, к присяге пойду, что она его украла. Она с сыном и придушила братца и выкрала, верно, бумаги.

— Да что вы говорите? Это не сохранная записка, а вексель, вексель! Понимаете ли вы? Тут никакой речи не может быть о воровстве. Украла или нет, а все-таки уплатить по нем деньги нужно.

— Что же мы делать-то будем? Беззащитные мы горемыки! Господи, за что ты на нас испытание посылаешь? — хныкала Марья Ивановна, ломая руки.

— Я думаю съездить к ней, образумить ее… Ведь она грабит законных наследников… Должна же у нее быть хоть капля совести, — говорил Обносков, совершенно теряя рассудок и самообладание.

— Мне кажется, Алексей, — вмешалась Груня, — что тебе и хлопотать не о чем. Слава богу, что дядя так честно распорядился и не оставил нищими законных наследников.

— Ты с ума сошла? Дура! — с гневом сказал Алексей Алексеевич и, плюнув, вышел из комнаты.

— Да вы это кого законными наследниками-то называете, матушка? — воскликнула Марья Ивановна, отирая торопливо слезы.

— Детей дяди и его жену, — ответила Груня.

— Господи! До чего мы дожили! — всплеснула руками Марья Ивановна. — Вы бы стен-то постыдились! Публичную женщину женой называете, незаконнорожденных выкидышей законными детьми признаете! И хоть бы кто-нибудь чужой это говорил, а то говорит родная, по закону венчанная жена… Не вы бы говорили, не я бы слушала!.. Да вам муж-то что? Пешка? Вы на чей счет-то живете, что его деньгами не дорожите? Уж не на свой ли? Нет, ваш милый папенька баловал вас, холил, а капитала, небось, за вами не дал. «Я, говорит, буду ежегодно давать на содержание», — пискливо произнесла Марья Ивановна, должно быть, подражая басу Кряжова, и плюнула. — Ишь какой добрый! Нет, а ты дай весь капитал, весь капитал дай, а на одном содержаньи не отъезжай! Старый надувало! Скряга поганый!

— Марья Ивановна, я долго терпела, — заговорила Груня взволнованным и дрожащим голосом, — но теперь терпение лопнуло. Всему бывает конец. Вы ежедневно придирались ко мне, я молчала. Но с некоторого времени вы стали делать намеки на то, что я ничего не принесла за собою, бранить моего отца… Вы сами знаете, что это гнусная ложь, что вы и мой муж живете, большего частию, на деньги, выдаваемые моим отцом. Я об этом напоминаю вам затем, чтобы вы не смели более упрекать меня и бранить моего отца.

— Ах, матушка, расхвасталась своими деньгами, — с пошлой иронией развела руками Марья Ивановна. — Да что ваши деньги? Тьфу! Плюнуть и ногой растереть. За Леню и не такую бы нищую отдали, как вы. Нашли бы мы и получше невесту.

Груня с отвращением взглянула на свою свекровь.

— _ Если бы я не уважала себя, то только в таком случае я могла бы товорить с вами, — промолвила она. — Но я еще уважаю себя и считаю невозможным препираться с вами вашим же площадным языком; другого же языка вы не понимаете и не поймете. Но замечу вам раз и навсегда, и прошу вас это понять и помнить, что мы не можем жить вместе…

— Ну, матушка, не с сыном ли меня разлучить думаете? — перебила Марья Ивановна. — Так ошибаетесь, ошибаетесь! Дудки! Далеко кулику до Петрова дня. Не видать вам этого, как своих ушей без зеркала. Не выжить вам меня отсюда.

— Я и не говорю, что я непременно вас выживу, — холодно ответила Груня. — Я утверждаю и повторяю только одно то, что вместе мы жить не можем.

— Так уж не вы ли думаете мужа бросить? — крикнула Марья Ивановна, хлопая себя по коленям.

— Не знаю, что будет. Но вместе с вами я жить не могу, — ответила Груня.

— Погодите, погодите! Дайте Лене с делами справиться, тогда он вас научит, как нужно его мать уважать, — грозила Марья Ивановна.

— Я Алексея еще плохо понимаю, — сдержанно промолвила Груня. — Но, во всяком случае, или он сам не станет меня учить уважению недостойной женщины, или я не стану учиться этому. Таким вещам не учат. Уважение заслуживается людьми.

— Скажите, пожалуйста, какая умница. Обо всем говорит, как расписывает! — хлопнула себя еще раз по коленям Марья Ивановна.

Груня с омерзением отвернулась и ушла в свою комнату. Ей было отвратительно это грубое и пошлое создание. Бедную женщину давили сотни мыслей. Она не могла ничего сообразить и прежде всего старалась успокоиться. Но это было не так легко сделать в Обносковском доме. Марья Ивановна не оставила невестку в покое и явилась через час к ней снова.

— Хоть бы лампаду-то затеплили, — заговорила свекровь укорительным тоном, вставая на стул, чтобы достать лампаду. — О боге бы больше думали, так дурь и не лезла бы в голову. Вспомнили бы, что сегодня суббота, люди ко всенощной идут. А у вас и мысли-то о господе нет, богоотступница!

— Ступайте вон из моей комнаты, — вскочила Груня со своего места и указала на дверь стоящей леред образом на стуле свекрови. — Чтоб ваша нога никогда не была здесь. Слышите!

— Да вы хоть греха-то побоялись бы, поглядели бы, за каким я делом здесь стою, — проговорила Марья Ивановна, не сходя со стула и держа в руке лампаду.

— Говорят вам, идите вон! Не то я людей позову, дворников позову и велю вас вытащить отсюда силой, — вышла из себя Груня, сверкая большими глазами.

Марья Ивановна впервые услышала такие страшные звуки в голосе человеческом и струсила. Она вышла. Груня замкнула дверь на ключ. Минут, через десять Марья Ивановна постучалась снова в дверь.

— Отворите, — промолвила она довольно мягким тоном.

— Вам сказано, что вас сюда не будут пускать, — ответила ей Груня.

— Да мне лампаду надо поставить. За что вы на бога-то сердитесь?

— Не нужно мне никаких ваших лампад. Идите прочь! — крикнула Груня, и снова в ее голосе послышались страшные ноты. Это не был жидкий, полудетский крик, но слышались полные и твердые звуки гнева.

— Господи, да что же это такое? Светопреставление начинается, что ли? Раззрат, безбожие, беззаконие. Сын на мать, жена против мужа идут, — вопила Марья Ивановна. — Вы лампаду-то возьмите, я ее на окно здесь поставлю, — продолжала она немного погодя. — Вы богу угодите, а он, творец наш небесный, вас не оставит.

Груня не трогалась с места и оставила лампаду теплиться на окне.

Алексей Алексеевич Обносков несся, между тем, к Стефании Высоцкой. Он совершенно не верил в успех своей поездки, не был нисколько уверен в ее необходимости и все-таки ехал. Его била лихорадка, душила злоба, и ему нужно было сорвать на ком-нибудь эту злобу, высказаться до конца и уже тогда начать размышления о необходимости примирения со своей судьбою. Он хитрил теперь даже с самим собою и уверял себя, что его поездка должна иметь благие последствия, что должна же быть и у Стефании Высоцкой совесть, которая не позволит ей ограбить законных наследников и пустить почти по миру двух сестер покойника. Возбуждение было так сильно, что Обносков храбрился всю дорогу и струсил только тогда, когда в его руке уже дрогнул колокольчик у дверей Высоцкой. В эту минуту Алексей Алексеевич готов был вернуться домой и отложить визит до другого времени, но дверь отворилась. Перед Обносковым появилось приветливое морщинистое лицо сгорбленного старика, через минуту с этого лица пропал всякий признак приветливости; оно вдруг приняло то грубое выражение, на какое способны только старые лакеи из крепостных; спина старика выпрямилась, голова поднялась.

— Кого вам? — сурово спросил Матвей Ильич, это был он.

— Высоцкую, — ответил Алексей Алексеевич и боком прошел мимо заслонившего дорогу старика. Он сам сбросил с себя пальто и выказал явное намерение пройти в комнаты.

— Да вы это куда? — остановил его Матвей Ильич. — Надо прежде доложить. Спросить: желают ли принять… А то — на! Без доклада прямо в горницы прут! Какой это такой порядок! — ворчал старик и пошел из передней в комнаты, захлопнув дверь у самого носа Обноскова.

— Старая бестия, лягается! — прошептал Алексей Алексеевич, ходя по передней нетерпеливой походкой.