Страница 21 из 47
XIII
Дядя и бабушка
Отецъ и мать жили попрежнему тихо и однообразно; но не такъ жили дядя и бабушка.
Читатель долженъ помнить, что мое описаніе дядиной личности остановилось на томъ, что его высѣкъ князь Тресково-Обуховъ. Черезъ два года дядя, съ помощію денегъ, выдержалъ гимназическій экзаменъ и въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ мечталъ сдѣлаться учителемъ русской словесности. Въ тѣ времена у насъ большая часть юношей, начитавшихся русскихъ журналовъ и потому считавшихъ себя передовыми людьми, думала сдѣлаться учителями русской словесности: предметъ казался имъ легкимъ. Вызубривъ адресъ-календарь русскихъ писателей, составленный Гречемъ, они могли ораторствовать, сколько душѣ угодно, и открывать міру разные современные взгляды, плохо понятые и легко понадерганные изъ критическихъ статей, стоившихъ ихъ авторамъ усидчиваго труда, здоровья и часто очень непріятныхъ объясненій по поводу какой-нибудь лишней истины. Юноши понимали, что послѣ Колумба легко открыть Америку, и брались за этотъ трудъ. Дядя тоже перечитывалъ журналы, ѣздилъ на лекціи разныхъ профессоровъ; грезилось ему, что и самъ онъ будетъ профессоромъ. Публичныя лекціи, толпы слушателей, рукоплесканія, слава, изданіе его портрета и тому подобныя прелести являлись въ его грёзахъ; но грёзы такъ и остались грёзами; горячка скоро охладилась предстоящимъ трудовъ, и дядя сталъ ругать профессоровъ Выздоровленіе его отъ горячки случилось въ то время, когда я поступилъ въ N-скoe училище и въ душѣ проклиналъ науку.
— Отъ лекцій нашихъ профессоровъ мертвечиной пахнетъ, — говаривалъ при мнѣ дядя моему отцу. (Дядя правду говоритъ, думалось мнѣ, отъ нашихъ учителей тѣмъ же воняетъ). — Они заражаютъ своею гнилью молодые здоровые организмы, дѣлаютъ изъ нихъ мертвецовъ, безсмысленныя машины, точно такія же, какъ они сами. При настоящемъ положенія нашей науки ее нельзя любить, она дѣлается пугаломъ (Точно пугаломъ, — мысленно соглашаюсь я съ дядей и удивляюсь его уму). — Ее еще можетъ переварить неопытный молодой умъ, воображающій, что корень всякаго ученія горекъ, но плоды его сладки, но мы, — neas antres, — богатые житейскимъ опытомъ, знаемъ, что и плоды-то не сладки у насъ; простора нѣтъ для ихъ созрѣванія. Видно, приходится покориться своей судьбѣ и, склонивъ голову, уступить общественному коснѣнію!
Но вотъ отецъ поднимаетъ свою голову, склоненную надъ работою во время рѣчи дяди, и говоритъ съ горькою насмѣшливостью:
— Легкое ваше дѣло, господа сѣятели! — и снова наклоняется къ работѣ, вбиваетъ гвоздики, сглаживаетъ ихъ верхушки напилкомъ.
— Попробуй! — отвѣчаетъ дядя. — Тебѣ хорошо съ твоими узкими, мѣщанскими — извини за выраженіе — взглядами на міръ; ты, какъ кротъ, зарывшись въ своей подземной норѣ, всѣмъ доволенъ, потому что ты сытъ, одѣтъ и въ теплѣ. Мнѣ этого мало! Если бы ты чувствовалъ всю пошлость, всю гадость нашей общественной жизни, служебныхъ отношеній, чиновничьей дѣятельности, — и ты заговорилъ бы то же, что говорю я.
— Говорить легко, работать трудно.
Отецъ оставляетъ напилокъ и прямо глядитъ на дядю.
— Вѣдь ты на всѣ гадости смотришь отъ нечего дѣлать и радъ переворачивать разную дрянь, — это легко. На это стало бы и моего мѣщанскаго ума. Попробуй самъ послужить и остаться чистымъ, и показать грязи, что она грязь… Послужи и…
— «Служить бы радъ — прислуживаться тошно».
— Значитъ, совсѣмъ не надо служить? Хороша логика, только съ нею не много добра сдѣлаешь, — смѣясь, отвѣчаетъ отецъ и начинаетъ невѣжливо стучать молоткомъ, чтобы прекратить разговоръ.
Дядя кусаетъ губы.
«Зачѣмъ же онъ не возражаетъ отцу?» — размышляю я, и мнѣ дѣлается досадно на дядю, что онъ сконфузился, я даже начинаю краснѣть за него. Мнѣ непонятно, что онъ говорилъ пошлости. И сколько подобныхъ пошлостей слышалъ я потомъ отъ нашихъ паркетныхъ болтуновъ!
Глядя на лицо дяди, можно было ему дать не болѣе двадцати-пяти или тридцати лѣтъ; глядя на его фигуру, легкую походку, можно было принять его за восемнадцатилѣтняго юношу. Душа у него была младенческая, онъ былъ неопытенъ въ житейскихъ дѣлахъ, и ловкіе люди надували его легко; если надувательство открывалось, то дядя кричалъ о безнравственности и испорченности людей, но опытнѣе и осторожнѣе не дѣлался. О своей будущности онъ не думалъ, хотя она была очень непривлекательна. Онъ безпечно жилъ на бабушкинъ счетъ, и если не было денегъ, то говорилъ, что ихъ надо достать. Нѣсколько вечеровъ въ недѣлю онъ проводилъ въ квартирѣ одной небогатой дворянки-швеи, которую онъ развилъ до того, что ей пришлось работать и на себя, и на грудного младенца. Дядя удивился скорости и плодамъ развитія своей Настеньки и утѣшалъ бѣдняжку обѣщаніемъ жениться на ней, Хотя женитьбу онъ называлъ «роспискою людей въ своей вѣтрености и подлости». Настенька вѣрила его словамъ и души не слышала въ своемъ учителѣ-другѣ. Оба играли ребенкомъ, какъ куколкой, не думая, что ожидаетъ его въ жизни, и очень плакали, когда онъ умеръ…
Между тѣмъ, бабушкины средства къ жизни увеличивались. Одинъ изъ князей Тресково-Обуховыхъ сдѣлался начальникомъ какого-то благотворительнаго учрежденія; онъ велѣлъ бабушкѣ подать просьбу о вспомоществованіи и выдалъ двѣсти рублей, обѣщая сдѣлать то же и въ слѣдующій годъ. Изъ этого же благотворительнаго учрежденія получали вдовы бѣдныхъ чиновниковъ по 5 рублей пособія, и такимъ образомъ бабушка поглощала деньги, назначенныя на вспомоществованіе сорока бѣднымъ женщинамъ, не имѣвшимъ счастія родиться княжнами Тресково-Обуховыми. Ни дядя, ни бабушка не видѣли тутъ безнравственности. Кромѣ этихъ денегъ, бабушкѣ стали выдавать пенсію, по завѣщанію одного изъ наслѣдниковъ ея дяди, вельможи N, давно окончившаго смертію годы земного странствованія. Бабушка зажила широко, стала рѣже обѣдать у васъ и чаще брала меня къ себѣ. Теперь она была въ состояніи нанимать извозчичью карету и въ ней дѣлать визиты своимъ дальнимъ и ближайшимъ родственникамъ, гдѣ ее называли: princesse. Ея родственники уже были не такъ надменны и недоступны, какъ прежде; спала съ нихъ спесь и опустились крылья; они справляли поминки своихъ собственныхъ похоронъ.
Въ обществѣ вѣяло новымъ духомъ, люди стараго времени переставали играть въ немъ главную роль: какъ соръ, выметались они изъ разныхъ должностей и затворялись въ своихъ углахъ. Ругая новое племя людей, называя его племенемъ холоповъ, они рады были каждому лишнему человѣку, готовому слушать ихъ ѣдкія выходки. Въ эти-то берлоги отжившихъ свой вѣкъ людей ѣздила бабушка, возила туда и меня. Мрачно смотрѣли комнаты съ тяжелой мебелью, съ полуопущенными бѣлыми шторами и штофными занавѣсками-драпри. Изъ-за шторъ иногда вдругъ пробивался смѣлый, яркій лучъ солнца и ударялъ тонкою, какъ игла, стрѣлою, въ какой-нибудь портретъ стараго и угрюмаго господина, какъ будто пронзая этою яркою стрѣлою свѣта и безъ того отжившаго и убитаго старца. «Петръ! опустите совсѣмъ шторы!» — волновались барыни-старухи; шторы опускались, и комната наполнялась бѣлесоватымъ полусвѣтомъ: такой свѣтъ окружаетъ корабль въ туманное іюльское утро и сжимаетъ сердце непонятнымъ и страннымъ чувствомъ боязни, путешественникъ далѣе борта корабля не видитъ ничего, ни моря, ни неба, ни бѣгущихъ вблизи судовъ, и между тѣмъ кругомъ его не тьма, а свѣтъ, и чувствуется, гдѣ-то далеко уже сверкаетъ яркое, горячее солнце…
Были въ этихъ жилищахъ и дѣти; это были сироты-родственники отжившихъ своа вѣкъ людей, воспитывавшіеся въ Пажескомъ корпусѣ, потомъ дѣти темнаго происхожденія, чьи-то незаконнорожденные сыновья, пріемыши и воспитанники, росшіе въ богатыхъ хоромахъ, вдалекѣ отъ Божьяго свѣта, въ барскихъ привычкахъ. Я игралъ одну роль съ послѣдними; иногда иной пажикъ спрашивалъ меня:
— Гдѣ служитъ твой отецъ?
— При дворѣ,- отвѣчалъ я и уже начиналъ краснѣть.
— А какой у него чинъ? — продолжалъ допросчикъ.
Я готовъ былъ заплакать и никакъ не рѣшался сказать правду; я уже стыдился званія своего отца и глупо лгать, отвѣчая:
— Не знаю.