Гнилые болота

И снова я готовъ замечтаться по поводу длиннаго носа, я уже протянулъ въ умѣ до безконечности слово длинный и, кажется, соображаю, какъ онъ будетъ длиненъ… Но вотъ отецъ роняетъ на полъ рубанокъ. Я вздрагиваю и, какъ испуганныя птицы, Богъ вѣсть куда, несутся мои дѣтскія сонныя грезы; глаза приковываются къ книгѣ.

Много силъ, много даромъ потраченнаго времени потребовалось для того, чтобы побѣдить не въ мѣру развитое воображеніе, чтобы твердо преслѣдовать одну цѣль: учиться. Сколько наказаній, брани вынесъ я отъ учителей, сколько разъ рыдалъ я отъ боли въ надранныхъ до крови ушахъ, а когда меня высѣкли за лѣность… развѣ думалъ я пережить этотъ день!.. Я кусалъ себѣ руку во время зубренья уроковъ, чтобы эта боль мѣшала мнѣ мечтать о постороннемъ… Правда, я уже въ мартѣ мѣсяцѣ того же года былъ третьимъ ученикомъ въ классѣ, но чего мнѣ это стоило! Господи, чего мнѣ это стоило! Какую страшную борьбу выдержалъ я, и только и есть въ ней отраднаго то, что я понялъ силу своего характера Но для чего развивали мое воображеніе? Для чего развиваютъ его во всѣхъ дѣтяхъ?

Родится и растетъ почти половина всѣхъ бѣдныхъ дѣтей нашей матушки Россіи въ душныхъ городахъ, гдѣ служатъ ихъ отцы-труженики, не видятъ они природы, оживляющей все существо человѣка и отрезвляющей его умъ, разсказываютъ имъ волшебныя скажи, пріучая ихъ умъ создавать несуществующіе міры съ большеголовыми карлами, разъѣзжающими подъ шапкою-невидимкою на коврахъ-самолетахъ, на крылатыхъ волкахъ, говорятъ дѣтямъ о серебряныхъ деревьяхъ съ золотыми плодами, объ Иванѣ-царевичѣ, спасающемъ изъ терема Кащея Безсмертнаго красавицу Царь-дѣвицу и въ то же время баюкаютъ ихъ, полусонныхъ, пѣснею: «вырастешь большой, будешь въ золотѣ ходить». И вотъ грезится ребенку, что и онъ счастливый и всесильный Иванъ-царевичъ, что и у него коверъ-самолетъ и шапка-невидимка, и весело ребенку… Чудныя сказки! знакомятъ онѣ человѣка съ могучей народной фантазіей, не не дай. Богъ никому испить одуряющаго вина, не отвѣдавъ свѣжей ключевой воды, познакомиться прежде со сказкою, чѣмъ съ природою и дѣйствительною жизнью. Въ сказкахъ поэзія, но она слишкомъ бьетъ въ глаза, ослѣпляетъ ихъ и послѣ нея трудно трезво глядѣть на міръ и понимать его дѣйствительную красоту, понимать, что желтый листъ, трепещущій на вѣткѣ въ позднюю осень, въ тысячу разъ красивѣе неподвижныхъ серебряныхъ листьевъ и золотыхъ плодовъ, что простая и дымная изба мужика съ его трудовой жизнью въ милліонъ разъ занимательнѣе и ярче всѣхъ похожденій по воздуху небывалыхъ героевъ. И тотъ, кто въ дѣтствѣ былъ убаюканъ этими волшебными сказками и снотворными пѣснями, можетъ-быть, во всю жизнь будетъ повторять изношенную и затертую слезливыми поэтами фразу: «наша безцвѣтная жизнь, нашъ холодный міръ!»

Въ семь мѣсяцевъ, невѣдомой постороннимъ людямъ, внутренней борьбы я пересталъ играть въ лапту и въ городки; два часа обѣденнаго времени употреблялись мною на ученье, и ихъ мнѣ было мало, я едва справлялся съ приготовленіемъ уроковъ. Посреди шумной и беззаботной толпы школьниковъ, я снова былъ одинокимъ и тоскующимъ ребенкомъ, медленно побѣждалъ я себя, и когда побѣда была одержана, когда ученье пошло легко, тогда я не зналъ, куда дѣть два часа свободнаго времени; играть на дворѣ я отвыкъ и не понималъ, что игра можетъ разсѣять и заставить забыть пережитое время. Я сильно скучалъ, въ душѣ было какое-то утомленіе и раздражительность, мнѣ часто хотѣлось плакать. Между тѣмъ и время сдѣлало свое дѣло. Ребенокъ тѣмъ веселѣе, чѣмъ больше у него товарищей, но какъ только начинаетъ онъ переходить къ юности, то тотчасъ же является у него потребность найти одного человѣка и назвать его другомъ, быть всегда вмѣстѣ съ нимъ, жить душа въ душу до тѣхъ поръ, покуда де придетъ новая степень развитія, когда другъ дѣлается снова товарищемъ, и на его мѣсто является женщина. Я вступилъ во второй періодъ развитія, періодъ стремленія къ чистѣйшей и искренней дружбѣ. Это самая поэтическая пора человѣческой жизни; чисты и безкорыстны въ это время всѣ наши стремленія; оно продолжается отъ одиннадцати лѣтъ до шестнадцати, иногда до восемнадцати. Жалки люди, рано очерствѣвшіе и не испытавшіе на себѣ прелести этого періода. Друга по сердцу я еще не находилъ…

Былъ ясный апрѣльскій день; воздухъ, еще не совсѣмъ теплый, согрѣвался яркими лучами солнца; на дворѣ дотаивалъ послѣдній снѣгъ, и мутными волнами съ веселымъ шумомъ бѣжали и стекались въ канавку ручьи воды; различные звуки яснѣе и громче раздавались въ воздухѣ и замарали такъ медленно, какъ будто желали доставить человѣку удовольствіе вполнѣ насладиться гармоніей говорливой городской жизни, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ глухой, безотвѣтно поглощающей звуки зимы. На школьномъ дворѣ весело играли ребятишки, шлепая по грязи и выбрызгивая ногами во всѣ стороны мутную воду, собравшуюся въ канавкахъ. Я сидѣлъ опять, какъ въ первый день моего поступленія въ школу, на ступенькѣ училищнаго крыльца, уперся локтями въ колѣни и опустилъ на руки голову.

— Отчего ты не играешь? — спросилъ меня Розенкампфъ, подходя ко мнѣ.

— Вы знаете, что я никогда не играю, — отвѣчалъ я, не поднимая головы.

— Такъ ходилъ бы съ кѣмъ-нибудь по двору, одному сидѣть скучно.

— Съ кѣмъ же ходить? всѣ играютъ.

Я поднялъ голову и посмотрѣлъ на Розенкампфа; у него было въ эту минуту доброе, ласковое лицо.

— Пойдемъ со мною.

— Пойдемте.

Я всталъ.

— Да для чего ты говоришь мнѣ: вы?

— Вы старшій ученикъ въ классѣ, и вамъ всѣ обязаны говорить: вы.

— А ты говори мнѣ: ты, потому что я тебя люблю, — сказалъ Розенкампфъ, и въ первый разъ на его блѣдныхъ щекахъ я увидѣлъ легкій румянецъ.

Мы взялись подъ руки и пошли ходить по двору; я нашелъ друга.

— Отчего ты почти годъ не хотѣлъ подружиться со мною? — спрашивалъ я своего перваго друга.

— Оттого, что я не зналъ, какъ ты будешь вести себя и учиться; вѣдь пьянюшка-Саломірскій навязываетъ мнѣ въ друзья каждаго новичка.

— Значитъ, ты не хочешь дѣлать по его?

— Какой ты смѣшной! Развѣ можно со всякимъ дружиться? — Одинъ изъ друзей, данныхъ мнѣ Саломірскимъ, былъ Онуфріевъ; на третій же день онъ укралъ у меня книгу.

— Ты пожаловался на него?

— Нѣтъ, я только перестать говорить съ нимъ и стать беречь свои вещи.

— Тебѣ сколько лѣтъ?

— Двѣнадцатый; я старше тебя, да это все равно. — Что ты дѣлаешь дома, когда нѣтъ уроковъ?

— Рисую, а нѣтъ такъ слушаю, какъ моя бабушка исторіи разсказываетъ.

— Что же она разсказываетъ?

— Теперь про Малекъ-Аделя и Матильду разсказываетъ; это есть такая хорошая исторія, — и я началъ разсказывать хорошую исторію.

Розенкампфъ слушалъ со вниманіемъ и сказалъ, что онъ такой книги не читалъ, а что онъ читалъ «Донъ-Кихота».

— А еще что ты читалъ?

— Больше ничего не читалъ. Книги для дѣтей скучно читать, мнѣ и здѣсь надоѣли ребятишки, я вѣдь ихъ очень не люблю.

— Отчего же ты не любить ихъ?

— Такъ, я никого не люблю. Только Мейера люблю, онъ такой жалкій, и тебя теперь люблю.

— За что же ты меня любишь?

— Потому что ты всегда одинъ и скучаешь.

Этотъ невыдуманный разговоръ пустъ и похожъ на разговоры, происходящіе въ повѣстяхъ для дѣтей: вы, Петя, умный мальчикъ, и потому я съ вами буду друженъ, говоритъ въ повѣстяхъ для дѣтей одинъ ребенокъ, и другой ему отвѣтствуетъ: мнѣ очень пріятно быть нашимъ другомъ, Коля, потому что вы благотворительный мальчикъ. — Я согласенъ, что это разговоры безжизненные, и что не такъ должны бы говорить дѣти! Но въ томъ-то и бѣда, что они говорятъ въ нашихъ городахъ именно этимъ мертвымъ языкомъ, и никто не знаетъ, какія чувства прикрываются этими бездушными фразами.

Мнѣ, по моему положенію въ свѣтѣ, пришлось близко взглянуть на дѣтей. Въ первые дни знакомства со мною, почти каждый ребенокъ являлся передо мною куколкою на пружинкѣ, заведенной родителями, безъ чувствъ, безъ мыслей, всегда готовый проплясать на какой угодно проволочкѣ приличный его возрасту танецъ. Я старался расшевелить истуканчиковъ и, послѣ долгихъ усилій, мнѣ всегда удавалось увидать въ нихъ живое, своеобразное, характерное существо. Теперь я не повѣрю никому, кто проповѣдуетъ: «какой у дѣтей характеръ, какія у нихъ чувства! Это пустые капризы, мелкія безслѣдныя прихоти, они проходятъ талъ же скоро, какъ высыхаютъ дѣтскія слезы. Дѣти — безцвѣтный воскъ». Такъ, милостивые государи, дитя — воскъ, но не безцвѣтный, не одинаково гибкій. И знаете ли вы, что эти слезы, пролитыя въ дѣтствѣ, смываютъ всѣ благіе порывы въ человѣкѣ, что ни въ одномъ взросломъ не оставляютъ онѣ такихъ слѣдовъ, какіе оставляютъ въ ребенкѣ; онѣ изсушаютъ, очерствляютъ его, убиваютъ въ немъ постепенно вѣру въ добро, дѣлаютъ его сначала врагомъ грубой няньки, озлобленныхъ товарищей, глупыхъ учителей, и потомъ врагомъ каждаго человѣка-собрата, и осаждаютъ за днѣ его души все накипающее горе, доводятъ его до безотраднаго состоянія, когда человѣкъ говорить: «что за дѣло другимъ до моего горя? они его осмѣютъ», и говорить онъ это съ сожалѣніемъ, что не фразерство, не ломанье актера, но вся сущность нашихъ человѣческихъ отношеній выработала въ его умѣ эту безотрадную мысль.