Вешние грозы

Она говорила просто, печально; в ее голосе звучала скорее грусть, чем упрек.

Мой гнев сразу утих. Я хотел что-то сказать. Саша тихо, с опущенной головой пошла из комнаты.

— Саша! Саша! — окликнул я ее молящим голосом.

— Нет, нет, я вижу, голубчик… что я должна молчать… — прерывающимся голосом проговорила она. — Там, у матери, молчать… здесь молчать… Господи, что же это за пытка!..

Я бросился к ней, сжал ее в объятиях, стал целовать ей руки.

И опять прошла эта весенняя гроза, опять прошла, очистив воздух наших отношений: я выяснил Саше, что никогда я не пробовал даже ухаживать за Чельцовой; она сказала, что она даже на минуту не заподозрила меня ни в чем; она заговорила со мной о Чельцовой просто потому, что слышала о моем знакомстве с Чельцовой и хотела узнать, что это за женщина, как я знаком с нею. Это было так просто, так понятно. Ведь расспрашивала же она меня о моих знакомых мужчинах, о моих заседаниях в ученых обществах, о моих служебных занятиях. Она интересовалась всем, касавшимся меня, как настоящая подруга моей жизни, как моя спутница в жизни.

Но бесследно эта гроза не прошла: Анна Петровна, ее племянник и племянница начали подстерегать меня, начали наушничать Саше о моих отношениях к Чельцовой, и Саше приходилось сильно воевать с ними, оспаривать их предположения, защищать меня перед ними и молчать передо мною, боясь, что я окончательно рассорюсь с ее родными и прекращу всякие отношения с ними. Если бы я поссорился только с ее двоюродными братом и сестрою, она, вероятно, не опечалилась бы особенно сильно, но моя ссора с ее матерью тяжело отозвалась бы на ней, так как она горячо любила свою мать…

VI

— Мне надо поговорить с вами, Николай Николаевич!

С этой фразой, сказанной тем особенно торжественным тоном, которым приступают к объяснениям по поводу «историй», обратилась ко мне однажды Анна Петровна, заехав ко мне, когда Саши не было дома. Я немного удивился и ее появлению у меня в необычное время, и торжественности ее вида непреклонного следователя и судьи.

— Чем могу служить? — спросил я, приглашая ее сесть и предчувствуя не без раздражения начало каких-то дрязг.

— Вы знаете, что счастие моей дочери мне дороже всего, — сухо начала она, церемонно присев на кончик стула, — и потому, конечно, не удивитесь, что меня глубоко волнует все, что угрожает этому счастию.

— До вас опять дошли какие-нибудь сплетни, — уже несколько раздражительно произнес я. — Вы бы лучше сделали…

— Я личных советов не спрашиваю, — резко перебила она, — и знаю, что лучше и что хуже. Слава богу, пробилась всю жизнь своим умом и подняла на ноги дочь.

— Глубоко уважаю вас за это, — сдержанно сказал я. — Но дрязги и сплетни…

— Я не сплетница и сплетен не люблю, — ответила она строго. — Вы, кажется, хорошо знаете, что все мои знакомые и друзья знакомы и дружны со мною по десяткам лет, и никогда между нами не происходило никаких мелочных дрязг и сплетен.

Я это действительно знал. Ни у кого не встречал я таких прочных дружеских связей, как у Анны Петровны. Ее все уважали за серьезность ее отношений к друзьям, к ней все шли за советом в затруднительных случаях жизни.

— Что же вас волнует? — спросил я ее сдержанно.

— Вы делаетесь сказкой города, — проговорила она.

— Ах, это… — начал я, поняв, что речь поведется о Чельцовой.

Она перебила меня.

— Дайте мне кончить. Вы делаетесь сказкой города, говорю я. Все встречают вас разъезжающим всюду с госпожой Чельцовой.

Я рассмеялся и пояснил:

— Я и она члены комитета попечительства…

— Оставьте это, — перебила она меня снова. — Членов комитета десять, а разъезжаете с ней именно вы…

Я снова открыл рот, чтобы возразить, она остановила меня уже совсем строптиво:

— Не перебивайте меня, говорю я вам. Вы скажете, что вы с нею хлопочете о делах попечительства, что она избрала именно вас для этих хлопот, что ни у кого нет столько свободного времени для этих хлопот, сколько у вас? Кого вы этим обманете? Ни для кого не тайна поведение госпожи Чельцовой и ее прежние отношения к вам.

— Вот как? — засмеялся я нервным смехом. — Для меня, по крайней мере, они тайна!

— Шутки вовсе неуместны, — возвысила голос Анна Петровна. — Я вам назову десятки людей из вашего же круга, которые указывают пальцами на эти отношения.

— Значит, я прав, что дело касалось сплетен? — опять раздражился я.

— Дело не в сплетнях, а в вопросе о спасении моей дочери! — ответила она.

— Что ж, ваша дочь вам жаловалась? — спросил я.

— До нее, слава богу, не доходит и сотой доли тех слухов, которые доходят до меня, до моих племянника и племянницы, до моих друзей.

— И вы считаете нужным, чтобы заставить молчать всех негодяев, которые от безделья выдумывают всякие гадости? К несчастью, я не могу этого сделать, да если бы и мог, то не стал бы унижаться до этой грязи.

— Да, но вы можете порвать всякие сношения с госпожой Чельцовой!

Я громко рассмеялся.

— Я не шестнадцатилетняя девушка, которая должна бояться за свою репутацию.

— Но вы должны бояться за спокойствие своей жены.

— Мы настолько любим и уважаем друг друга, что никакие сплетни не нарушат нашего спокойствия.

— Вы любите и уважаете жену! — воскликнула Анна Петровна. — Полноте! Если бы вы любила и уважали ее, вы никогда не грязнили бы себя близостью с такими ничтожными тварями, как Чельцова, Вы путаетесь в этой грязи и имеете дерзость приходить от этой твари к своей жене.

Это меня сразу взорвало: я сам смутно сознавал, что мне не следовало бы допускать Чельцову до игры со мною в кошки и мышки, которая немного тешила и забавляла меня, когда я был юношей, и которая теперь прекратилась бы разом, как только я сказал бы Чельцовой, что я женат. Я иногда сам досадовал на себя за то, что я не порвал всяких отношений с этой женщиной, которая ни на минуту не увлекала меня, никогда не была моей любовницей. Кто не прав, тот сердится, и я запальчиво ответил Анне Петровне:

— Я попросил бы вас не учить меня поведению. Это вы можете делать в своей школе.

— Я бы ни одной минуты не подумала заниматься этим неблагодарным делом, если бы моя дочь не имела несчастия быть вашей женой, — ответила Анна Петровна с выражением пренебрежения ко мне.

— Это она вам сказала о своем несчастии? — спросил я.

— О, она скорее умрет, чем пожалуется на что-нибудь. Но стоит взглянуть на нее, чтобы понять, что она несчастна. Да разве и можно было ожидать счастия для девушки, выросшей среди трудящихся людей и попавшей в тот слой общества, где умеют только прожигать жизнь!

Анна Петровна, не стараясь сдерживаться, пересчитала все мои недостатки, и многое в ее речах было справедливо. Но я почти не слушал ее: во мне бушевала буря, мне вспоминалось, что я в последнее время часто заставал Сашу в слезах; она всегда говорила, что у нее просто расстроились нервы, и объясняла это своим положением. Теперь я понял, что причину слез нужно было искать в другом месте, и резко сказал:

— Если моя жена и несчастна, так это только потому, что у нее такая мать, как вы.

— Что? — воскликнула Анна Петровна, точно ужаленная поднимаясь с места. — Вы осмеливаетесь сказать мне это? Да я всю жизнь посвятила своей дочери, я жила и дышала ею, я… Нет, нет, теперь только я понимаю, как должна страдать моя дочь с таким человеком, как вы! Если вы когда-нибудь сказали ей то, что вы теперь сказали мне, то уже одним этим вы разбили ее сердце. Она с детства привыкла боготворить меня, она видела мои бессонные ночи, она…

Анна Петровна в волнении прошлась по комнате, с трудом переводя дух.

— Вы не только бездушный… вы… вы низкий человек! — задыхаясь, выкрикнула она.

— Извольте выйти вон! — крикнул я ей, указывая рукою на дверь.

— Да, да, я ухожу!.. Навсегда ухожу!.. О, бедное, бедное мое дитя! — воскликнула она, сжимая свои руки.

Я был вне себя от бешенства. Не могу вам сказать, что за мысли бродили в моей голове, это был какой-то хаос, среди которого ясно повторялось только одно решение: «Я или Анна Петровна». Каких-нибудь сделок и компромиссов тут не могло быть. Один из нас должен был сойти с дороги Саши, иначе вся наша жизнь превратится в ад…