Страница 3 из 10
— Да, это было бы приятно, — ответил я. — Тихие соседи не всегда попадаются на даче…
О продолжении знакомства зимою, конечно, не было и помина ни с его стороны, ни с моей.
II
Перебравшись в город, я недели через две, через три отправился на кладбище, чтобы посмотреть, какие починки нужно произвести там на моих могилах. Отомкнув дверцу чугунной решетки, окружающей мои могилы, и поднявшись по трем ступеням на могильную насыпь, я совершенно машинально взглянул на соседний памятник: это был белый мраморный саркофаг, на котором со стороны, обращенной ко мне, была высечена золочеными буквами надпись:
«Александра Ивановна Иванова.
Родилась 10-го октября 1841 года; скончалась 15-го декабря 1860 года».
И сразу в моем воображении ярко восстала мрачная картина, которую я видел 18-го декабря 1860 года…
В тот памятный для меня день я завернул в кладбищенскую церковь, где кончалось отпевание покойницы. Церковь захлебнулась народом, и все стремились взглянуть на покойницу, лежавшую на невысоком катафалке в белом глазетовом гробу в свежем подвенечном наряде. В любопытстве толпы, в возбужденном выражении лиц, в смутном перешептывании присутствующих сразу замечалось нечто необычайное, выходящее из ряда вон. Привлекало внимание праздной толпы то обстоятельство, что покойница окончила жизнь самоубийством, выпив яду. Ей было девятнадцать лет, она была очень недолго замужем и отличалась поразительною красотою. В гробу она лежала, как нарядная восковая куколка, сделанная одним из лучших мастеров игрушек, с золотистыми волосами, с тонкими черными бровями, с необыкновенно правильными чертами лица. Такие лица встречаются на старинных миниатюрах, исполненных на слоновой кости.
Когда я вошел в церковь, меня поразили истерические крики матери покойницы:
— Дитя мое несчастное, сокровище мое! Убили тебя, убили! Положите меня с нею! Не могу я больше жить! Убийцы! Убийцы!
Рядом с этой бьющейся в слезах и истерике полной женщиной стояли ее племянник и племянница и тихо шептали:
— Тетя, тетя, успокойся! Побереги себя!
— Убили! убили дитя мое несчастное! — продолжала стонать мать, вырываясь из их рук. — Пустите, пустите меня обнять ее!
Она вырывалась из поддерживавших ее рук, падала на гроб и обнимала голову дочери, снова рыдая и крича:
— Убили тебя, убили, дитя мое!
В толпе всхлипывали сердобольные зрительницы и тихо шептались с шипящею злобой:
— Это муж ее убил! Истиранил, злодей! Вон он, вон окаянный!
Я невольно устремил глаза в ту сторону, куда указывали в толпе: в ногах у гроба стоял мужчина поразительной красоты; он облокотился на гроб обеими руками и устремил неподвижно глаза на лицо покойницы. Казалось, он хотел запечатлеть глубоко в памяти каждую черту ее лица. Люди бросали на него косые и злобные взгляды, они стороной обходили его, точно боясь прикоснуться к нему, к убийце, кое-где слышались замечания:
— Таких вот не наказывают! Заставят отравиться человека, а сами в стороне!
И с еще большей злобой, как бы желая, чтобы он услышал их, шептали другие:
— Смотри, смотри на нее, радуйся на дело своих рук.
Он же, казалось, не замечал, не слыхал ничего и, как статуя, застыл на месте.
Когда все простились с покойницей и гробовщик принес крышку, он очнулся, взял тюлевый покров и заботливо покрыл им покойницу, поправил ее голову, руки, склонился к ее лицу и без слез, без стонов поцеловал ее в губы, потом прильнул к ее руке губами и сам стал закрывать ее крышкою. Лицо его смотрело теперь озабоченно, он сосредоточенно и хлопотливо поправлял атласную высечку на краях гроба, ленты лежащего на гробовой крышке венка, кисти гроба. Мне стало как-то жутко, точно передо мной стоял помешанный человек, не сознающий, что он делает.
— Ишь охорашивает, — злобно шипели кругом люди.
— Что ему, что ему; ему и горя мало! — рассуждали другие. — Хоть бы слезу проронил!
Он же, не видя, не слыша ничего, взялся за ручку гроба и понес его вместе с другими.
— О, дитя мое несчастное! Убили тебя, убили, сокровище мое! — раздался раздирающий душу вопль. — Пустите меня к ней, пустите!
— Тетя, тетя, поберегите себя для нас! — шептали убитой горем матери ее племянник и племянница.
— Похороните меня с нею! Заройте меня живую в могилу! — кричала мать, задыхаясь от слез и едва волочась за гробом.
Казалось, вот-вот она не выдержит и упадет бездыханною около трупа своей любимой дочери. Как безумно она любила свою дочь, это знали все ее близкие, все ее знакомые.
Я вспомнил эту тяжелую сцену, вспомнил этого убийцу-мужа, облокотившегося на гроб и смотрящего упорно на лицо убитой им жены. Это был мой дачный сосед Иванов. Черты его лица врезались тогда, во время похорон его жены, в мою память, и я теперь удивлялся, как это там, на даче, я не мот припомнить сразу, где я видел его, тогда как теперь, при виде этого белого мраморного гроба с надписью: «Александра Ивановна Иванова», мне так и казалось, что я вижу снова Иванова, облокотившегося на этот гроб и пристально смотрящего на лицо загубленной им жены. Как часто на даче, при виде этого характерного сосредоточенного выражения лица и этою неподвижно устремленного в пространство взгляда, я настойчиво спрашивал себя, где видел я этого человека, и тщетно просил ответа у памяти. А теперь все было ясно, все ожило передо мною…
— Неужели он забыл о своем преступлении? Неужели он не испытывает угрызений совести? Что это за человек, и как он не только остался живым, но и может быть счастливым?
Все эти вопросы зароились в моей голове, и мае страстно захотелось увидать Иванова, увидать его именно здесь, сказать ему, что я знаю его прошлое, и, если можно, спросить его об этом прошлом. Ни на минуту я не остановился на мысли о том, что этот вопрос, быть может, будет жестокостью с моей стороны, что он, быть может, глубоко разбередит старые раны в сердце этого человека. Ни на минуту я не задумался о том, на что мне нужны сведения о прошлом этого человека и какое право имею я расспрашивать его об этом прошлом. Я просто страстно жаждал узнать это прошлое и думал только об одном, как это сделать. Не придет ли Иванов сюда в этот день; я, может быть, встречу его тут, волей-неволей он заговорит со мною. Да, я приду сюда десятого октября…
Десятого октября я забрался часов в девять на кладбище и, когда я приближался к своей могиле, я уже издали увидал Иванова. Вокруг памятника лежали дорогие венки, а Иванов стоял около саркофага, облокотившись на него, как тогда, в день похорон жены, и смотрел на крест, высеченный из мрамора на саркофаге. Заслышав, как щелкнул замок в дверцах моей решетки, Иванов вздрогнул и медленно, полусознательно обернулся лицом ко мне. Он, казалось, не сразу узнал меня, взглянув на меня каким-то тупым взглядом, потом, уже вполне овладев собою, проговорил:
— А, это вы! Здравствуйте!
Я протянул ему руку. Его рука была холодна. Он, как мне показалось, как-то странно смотрел на меня.
— Мы, значит, и здесь соседи, — произнес я и вдруг почувствовал сильное смущение, точно боясь, что он заподозрит меня в соглядатайстве.
— Тут моя первая жена похоронена, — пояснил он.
— Значит, я вас здесь и видел, потому и говорил, что мы где-то встречались, — проговорил я.
— Да? — вопросительно произнес он, всматриваясь в меня по-прежнему. — Но это было так давно, лет семнадцать тому назад…
— Ваше лицо легко запомнить, — пояснил я.
Он едва заметно, горько усмехнулся, продолжая глядеть на меня холодным, пристальным взглядом. Только тут я вспомнил его слова о жажде людей залезать в чужую душу. Мне стало досадно на себя.
— Так вы говорите, что мое лицо легко запомнить? — сказал он.
Потом прибавил:
— Особенно тогда, когда в этом лице видишь не просто лицо человека, а лицо убийцы жены…
В его тоне мне послышалось что-то вроде упрека мне. Вглядываясь в меня, он, кажется, заметил, что я покраснел и смутился.