Страница 38 из 44
Я зашелъ въ церковь, когда кончились уже и обѣдня, и отпѣваніе. Около стоявшихъ здѣсь гробовъ тѣснился народъ, раздавался плачъ дѣтей, проносились визгливыя причитанія женщинъ: «на кого ты насъ покинулъ, сиротъ горемычныхъ?» Самымъ крайнимъ стоялъ на простой черной скамьѣ бѣдный гробъ, обитый бѣлымъ коленкоромъ. Съ одной стороны около него стоялъ старикъ-солдатъ, опустивъ на грудь голову и всматриваясь въ лицо лежавшей въ гробу молоденькой дѣвушки; съ другой, почти перегнувшись черезъ гробъ, стоялъ парень-рабочій, — онъ взялъ обѣими руками голову покойницы и вглядывался въ черты ея лица, нагибаясь, отъ времени до времени къ ней, приподнимая ея голову и цѣлуя ее въ губы, въ глаза. Тутъ не было ни слезъ, ни криковъ, ни причитаній, но мнѣ стало жутко смотрѣть на эту сцену, на движенія этой безжизненной головы: казалось, молодой парень хотѣлъ сотворить чудо и пробудить снова къ жизни этотъ безжизненный трупъ, а старикъ и не вѣрилъ, и вѣрилъ въ возможность этого чуда — и ждалъ.
Церковь уже опустѣла…
— Что же вы, — окликнулъ сторожъ старика и парня. — Пора выносить!
Они очнулись, засовались, заторопились, какъ бы сконфузились. И точно, чего же они? пора выносить, мертвые не воскресаютъ! Гдѣ крышка? Надо скорѣй завинтить…
Прошло три-четыре года, и я сталъ встрѣчать на кладбищѣ этого старика-солдата каждый разъ, когда мнѣ приходилось въ часы безысходнаго сплина спасаться отъ живыхъ людей сюда, въ это царство мертвыхъ. Онъ побирался Христовымъ именемъ. Понемногу мы познакомились, стали своими людьми. Могила его дочери была недалеко отъ купленнаго мною на кладбищѣ мѣста. Мы со старикомъ были, такъ сказать, «сосѣдями по имѣніямъ». Жить въ дружбѣ съ сосѣдями это одно изъ величайшихъ удобствъ. Мы такъ и жили: я называлъ его по фамиліи «Михеевымъ»; онъ величалъ меня «вашимъ благородіемъ»; я давалъ ему пятаки и гривенники; онъ оказывалъ мнѣ мелкія услуги. Мы не имѣли права жаловаться одинъ на другого и, вѣроятно, на томъ свѣтѣ, въ день послѣдняго гласнаго суда, не намъ придется вступить въ перебранку и уличать другъ друга въ какихъ-нибудь каверзахъ и подвохахъ…
Разговорился я съ Михеевымъ о его жизни совершенно случайно.
Это было въ чудный весенній день. Въ городѣ, въ царствѣ живыхъ, еще стояла грязь, пахло навознымъ тающимъ снѣгомъ, дома смотрѣли грязными и сырыми, непривычный грохотъ колесъ особенно раздражалъ слухъ. А тамъ, въ царствѣ мертвыхъ, уже стаялъ и куда-то ушелъ снѣгъ подъ горячими, ничѣмъ не стѣсняемыми, ничѣмъ не задерживаемыми лучами солнца. На могильныхъ насыпяхъ и на скатахъ канавокъ среди старой, сухой травы появлялась молодая сочная зелень. Торговки уже искали на могилкахъ первой крапивы на щи богачамъ. Кладбище, какъ извѣстно, кормитъ многихъ: то даетъ крапиву, то цикорный салатъ, то даже шампиньоны, которые, какъ говорила мнѣ одна монахиня, «на упокойничкахъ растутъ». Хорошая тутъ почва. Я шелъ и любовался возрожденіемъ природы. На деревьяхъ, насаженныхъ, быть-можетъ, руками тѣхъ, которые служатъ теперь тучной почвой для этихъ деревьевъ, наливались вѣтви и почки, и издали эти группы деревьевъ и кустовъ казались окрашенными то въ красноватыя, то въ зеленоватыя краски. На всѣхъ вѣтвяхъ слышалось суетливое немолчное чириканье и щебетанье птицъ, точно гдѣ-то, какъ говорить одинъ поэтъ, что-то жарится и шипитъ на гигантской кухнѣ. Я шелъ по мосткамъ, пробираясь къ своимъ могиламъ. Когда я подошелъ къ нимъ, я вспомнилъ, что забылъ ключъ отъ дверей рѣшетки, окружающей мои могилы. Я уже хотѣлъ идти отыскивать могильщика, когда ко мнѣ подошелъ Михеевъ, въ своей неизмѣнной длинной, потертой солдатской шинели. Онъ снялъ фуражку съ своей покрытой серебристыми волосами головы и поздоровался со мной.
— Что, къ своимъ пришли, ваше благородіе? — спросилъ онъ.
— Да. Да вотъ ключъ забылъ взять у Власа, — отвѣтилъ я.
— Позвольте, я сбѣгаю, — сказалъ онъ.
Я усмѣхнулся.
— Ну, старина, не тебѣ ужъ бѣгать.
— Ничего-съ, я сейчасъ… Вы и не найдете его теперь. Онъ могилу копаетъ… Нынче покойниковъ страсть сколько… Я мигомъ…
— Ну, спасибо… Да ты не торопись… Я присяду здѣсь… Хорошо нынче здѣсь…
— Ужъ такъ-то хорошо, что и не ушелъ бы…
Онъ пошелъ. Я присѣлъ на ступени фундамента у рѣшетки и на минуту забылся, пригрѣтый солнцемъ. Минутъ черезъ десять онъ вернулся съ ключомъ. Я далъ ему денегь… Онъ набожно перекрестился.
— Хорошее мѣсто здѣсь, — сказалъ онъ. — Моя дочурка, изволите знать, вотъ тоже тутъ по близости схоронена.
Онъ указалъ на зеленый холмъ, съ бѣлымъ крестомъ и зеленой, огородной.
— Мнѣ тоже отвели мѣсто… Въ разсрочку согласились… Выкланялся у отца Тихона, дай ему Господь здоровья… самъ вотъ и крестъ, и скамью, и рѣшетку смастерилъ…
— Ты, кажется, Михеевъ, чуть не живешь здѣсь…
— Гдѣ же мнѣ и жить, какъ не здѣсь… Только не жить бы, а лежать бы здѣсь надо, ваше благородіе…
Онъ тяжело вздохнулъ. Я отворилъ дверь рѣшетки и вошелъ къ себѣ за ограду.
— Ахъ, Власъ, Власъ, и не подмелъ сегодня сора, — сказалъ старикъ, глядя на мои могилы. — Замотались они совсѣмъ, могильщики-то… Я вотъ сейчасъ.
Онъ на минуту прошелъ къ могилѣ своей дочери, притащилъ оттуда метлу и началъ мести дорожки около моихъ могилъ.
— Проворенъ же ты, старикъ! — замѣтилъ я, смотря на его работу.
— Да, проворенъ, проворенъ, а мѣста нѣтъ… Старъ очень… Какъ скажешь года — никто и не беретъ… Не вѣрятъ, что еще служить могу… Вотъ и питаюсь подаяніемъ… Что-жъ, не отъ лѣни…
— А тебѣ сколько лѣтъ?
Онъ остановился и съ кроткой старческой улыбкой взглянулъ на меня.
— А сколько думаете, ваше благородіе?
— Право, не знаю…
— Парижъ бралъ, — отвѣтилъ онъ:- вотъ и посчитайте…
Я изумился.
— Полно!
— Право слово! Вотъ и контуженъ былъ тамъ въ голову.
Онъ снялъ фуражку и показалъ бѣлый шрамъ, пересѣкавшій вкось весь его загорѣлый лобъ.
— И въ руку контуженъ былъ, — продолжалъ онъ. — Лучше бы ужъ убили, да видно, такъ было Господу Богу угодно…
Я заинтересовался жизнью старика и сталъ разспрашивать его о его жизни, пригласивъ его сѣсть на скамью. Онъ неторопливо домелъ аллейку и присѣлъ, отирая проступившій на лбу пота. Онъ заговорилъ не спѣша, степенно и просто, такъ спокойно разсказывая о своемъ прошломъ, какъ-будто говорилъ о жизни совершенно чужого, даже мало знакомаго ему человѣка. Выйдя въ отставку не молодымъ уже человѣкомъ, онъ женился и занялся башмачнымъ ремесломъ; жена его была поденщицей.
— Душа въ душу жили и, нечего Бога гнѣвить, не голодали. Только не продлилъ ей Богъ вѣку, — разсказывалъ онъ. — Черезъ десять лѣтъ умерла, а я остался со своей дѣвчуркой-дочерью… Шустренькая дѣвочка была; точно цвѣточекъ цвѣла. Самъ я одинъ и растилъ ее. Опредѣлился я дорожнымъ сторожемъ на Николаевскую желѣзную дорогу, съ самаго ея основанія, и ничего, — зажилъ со своей дочуркой. Жаловаться не могу, еще десятокъ лѣтъ не видалъ горя. Правда, не легко жилось. Кормиться было трудно. Не весело тоже было въ лѣсу, да и жутко по зимамъ было. А все же жили, огородишко кое-какой развели. Зимой, бывало, я башмачничаю, стряпней да стиркой, всякимъ бабьимъ дѣломъ занимаюсь, дѣточка играетъ тута же, лепечетъ, все это ей разскажи да покажи, какъ и что. Бывало, начну, примѣрно, про походъ разсказывать, какъ мы француза били, а она: «А за что его, тятя, били?» — За то, говорю, что онъ русскихъ билъ. — «А, она говоритъ, за что русскихъ билъ?» — Потому, говорю, его императоръ Бонапартъ такъ велѣлъ. — «А, она говоритъ, зачѣмъ велѣлъ русскихъ бить?» — Это, говорю, дѣло не наше, а царское. — Занятная была дѣвчоночка. Лѣтомъ, бывало, копается со мной въ огородѣ, завидитъ поѣздъ, и кричитъ: «Тятя, поѣздъ», а сама флагъ въ руки, сбѣжитъ къ полотну и стоитъ, путь поѣзду указываетъ. Помощница тоже!..
По старческому лицу скользнула такая усмѣшка, точно онъ въ душѣ переживалъ снова всю прелесть этихъ свѣтлыхъ дней жизни.
— Только разъ случись, во время заносовъ, всю ночь пришлось мнѣ въ снѣгу простоять, не впервой, кажись, а продрогъ я и, никогда этого со мной не бывало, слегъ да такъ и проболѣлъ, почитай что три мѣсяца. Тутъ-то я кончилось мое счастье. Отказали мнѣ отъ должности, потому и точно, какой же можетъ быть сторожъ дорожный шестидесяти лѣтъ да еще болящій. Перебрались мы съ дочуркой опять въ Петербургъ, сталъ я опять сапожнымъ дѣломъ заниматься… Только ужъ руки были не тѣ, отъ морозовъ ли или отъ старости, только гибкости да проворства въ нихъ прежнихъ не было… Ну, и пришлось моей дочуркѣ на два рта работать. А ей всего пятнадцать годковъ тогда было…