Страница 3 из 44
— Поди ты, Саша! Не любишь ты меня! Не знала я, что ты такой! Вонъ другіе не такъ бы меня лелѣяли да ласкали!
И затѣмъ она уходила въ свою спальню и запиралась. На всѣ просьбы и моленія Александра Петровича, чтобы она вышла, получался одинъ отвѣтъ:
— Я совсѣмъ расхворалась! Оставь ты меня, пожалуйста! На что я тебѣ нужна, ужъ если ты разлюбилъ…
Потомъ, когда дверь открывалась, когда Александръ Петровичъ бросался цѣловать руки жены, она тихо отстраняла его и твердила:
— Не надо, не надо!.. Ужъ если разлюбилъ, то нечего и цѣловать…
Это доводило Александра Петровича чуть не до сумасшествія. Онъ ползалъ передъ своею супругой на колѣняхъ и вымаливалъ прощеніе.
— Нѣтъ, нѣтъ, ступай! — твердила она. — Ты Акулькѣ косы не хотѣлъ обрѣзать за то, что она меня измучила, окаянная; вѣрно, Акулька-то тебѣ дороже, такъ и иди къ ней, а меня цѣловать нечего, я постыла тебѣ… Только кто тебя ласкать-то будетъ такъ, какъ я. Гдѣ ты такую-то другую найдешь, какъ я. Если бы ты не обманулъ меня, ягненкомъ прикинувшись, я, можетъ-быть, губернаторшей или предводительшей была бы. Вонъ про меня сама судьиха сказала, что я точно молокомъ отпоенная, а ужъ у нея на что завидущіе глаза. Такъ такую-то жену другой мужъ на рукахъ бы носилъ, ножки и ручки у нея цѣловалъ бы. И если бы ты еще самъ-то гусаръ, либо какой ни на есть видный человѣкъ былъ, а то вонъ всѣ смѣются, говорятъ: «за что вы только его, Аглая Ивановна, любите? Никакого въ немъ виду и представленія нѣтъ». Да! вотъ что люди-то говорятъ, а я, дура, къ тебѣ привязалась, къ обманщику…
Повелительница говорила и много, и долго, пересчитывала всѣ грѣхи своего вѣрноподданнаго и выставляла на видъ всѣ свои заслуги. Александръ Петровичъ терялъ голову: стригъ косу Акулькѣ, сѣкъ Палашку, сдавалъ въ солдаты Ваську, лишь бы имѣть право наслаждаться любовью своей царицы.
Счастливая жизнь пошла въ домѣ. Захочетъ Аглая Ивановна пиръ устроить, проситъ мужа гостей созвать.
— Дорого это будетъ стоить, Глашокъ, — робко замѣчаетъ онъ.
— Ну да, Саша, тебѣ всегда жаль для меня денегъ, для меня все дорого, — замѣчаетъ она вздыхая.
— Что ты, что ты, Глашокъ! — восклицаетъ онъ поспѣшно.
И гости сзываются, пиръ устраивается.
— Ну, ужъ и угостили же вы насъ! — говоритъ кто-нибудь изъ гостей. — Вскочило вамъ въ копеечку это празднество.
— Это все Саша, — говоритъ Аглая Ивановна, ласково глядя на мужа. — Онъ у меня все самъ, меня ни къ чему и не подпускаетъ. Онъ вѣдь у меня — хозяинъ мой и тиранъ мой. Платья себѣ сама ни одного не купила, все онъ — и съѣздитъ, и купитъ.
— Избаловалъ онъ меня, совсѣмъ избаловалъ. Какъ-то только мнѣ безъ него жить будетъ, я ужъ и не знаю. А онъ вотъ не бережетъ себя, на охоту ѣздитъ, простужается.
Останутся супруги вдвоемъ, почетъ Александръ Петровичъ поохотиться, Аглая Ивановна говоритъ:
— Саша, не ѣзди, простудишься ты, голубчикъ! Пожалѣй ты меня! Здоровье у тебя слабенькое; храни Господи, еще что-нибудь сдѣлается! Вѣдь я безъ тебя пропаду, тобой я только и держусь. Останься лучше, почитай вотъ мнѣ что-нибудь!
— Да я не надолго, — замѣчаетъ мужъ.
— Видно, надоѣло тебѣ сидѣть со мною, — вздыхаетъ жена.
— Полно, полно, Глашокъ, что ты! — восклицаетъ мужъ.
И мужъ остается, читаетъ, убаюкиваетъ жену чтеніемъ.
А она говоритъ потомъ при немъ сосѣдямъ:
— Вѣдь до чего онъ бережетъ меня: на охоту пересталъ ѣздить. «Мнѣ, говоритъ, для тебя беречь себя нужно! Ты у меня, ровно дитя малое, неопытна, ничего не знаешь, ничѣмъ не управляешь. Тебѣ безъ меня и дня не прожить!» Охъ, набаловалъ меня, набаловалъ на бѣду.
Александръ Петровичъ глядитъ гордо, сознавая, что онъ дѣйствительно хозяинъ въ домѣ, что онъ относится къ женѣ, какъ баловникъ-отецъ, что онъ не далъ ей забрать себя въ руки.
И все счастливѣе и счастливѣе текла жизнь въ ихъ домѣ. Александръ Петровичъ уже безъ всякихъ просьбъ и слезъ жены предугадывалъ ея желанія, онъ уже самъ убѣдился въ слабости своего здоровья и потому не ѣздилъ на охоту, не кутилъ съ пріятелями. Аглая Ивановна, катаясь какъ сыръ въ маслѣ, все рѣже и рѣже подвергала мужа опалѣ и отлученію отъ себя и осыпала его нѣжными ласками, словесными заботами о его здоровьѣ.
Среди этого мирнаго затишья засталъ ихъ племянникъ Александра Петровича — молодой петербургскій чиновникъ по особымъ порученіямъ, Петръ Васильевичъ Дерюгинъ-Смирницкій.
Въ домѣ дяди пріѣзжаго гостя встрѣтили радушно, но его поразило въ этомъ домѣ все, и безграмотная и вѣчно праздная тетка, и превращеніе дяди изъ веселаго человѣка въ какого-то запуганнаго старикашку, и таинственные толки дяди о запутанности его дѣлъ и о плохомъ состояніи его здоровья.
— Дѣла-то у меня, Петя, плохи, — шепталъ старикъ, моргая глазами. — Имѣньишко-то заложено и перезаложено, должишки на сторонѣ есть, а здоровье-то schwach, очень schwach! Я ужъ и не ѣмъ почти ничего, чтобы желудокъ не засорить. Вотъ купилъ два лѣчебника, самъ, знаешь, хочу лѣчиться. Докторовъ вѣдь позовешь, такъ Глашу напугаешь. А я отъ нея все скрываю. Она у меня вѣдь, какъ ребенокъ, ничего не понимаетъ. Вогь Гуфеланда теперь пробую, по его методѣ хочу пользоваться…
— Да полно вамъ, дядя, выдумывать небывалыя болѣзни! — замѣтилъ племянникъ. — Ободритесь, выѣзжайте, разсѣивайтесь, и будете здоровы. Вы здѣсь хандру нажили, затворившись съ женою. Такъ нельзя. Вы вонъ даже газетъ не читаете.
— Ахъ, Петя, Петя! — съ укоромъ сказалъ Александръ Петровичъ. — Ну, что я стану газеты читать, когда это Глашѣ никакого удовольствія не приноситъ? Она женщина, ее эта политика тамъ не занимаетъ, ей романы нравятся…
— Да вы ей и не читайте газетъ, а читайте ихъ для себя…
— Безъ нея-то? Что ты, что ты, Петруша!.. Да вѣдь она со скуки, голубушка, помретъ, если я буду все одинъ да одинъ про себя читать…
— А не выѣзжаете-то отчего?
— Да все нездоровится…
— Полноте, дядя, вы совсѣмъ здоровы.
— Да и нельзя Глашу одну оставить. Что же я за мужъ буду, если буду бросать жену…
— Ну, ѣздите съ ней…
— Петя, Петя, развѣ ты не видишь, что она женщина сырая, болѣзненная. Гдѣ ей выѣзжать!
— Набаловали вы ее, вотъ я вамъ что скажу, — замѣтилъ племянникъ.
— Тсъ! тсъ! Что ты, что ты! — замахалъ руками Александръ Петровичъ. — Я набаловалъ Глашу… я!.. Вотъ выдумалъ… Ты этого ей не скажи… Она женщина слабая, болѣзненная, нервы тоже… Ахъ, ахъ, что придумалъ!.. Грѣхъ тебѣ, Петруша!..
Петръ Васильевичъ только пожалъ плечами и тономъ сожалѣнія промолвилъ:
— Жаль мнѣ васъ, дядя, очень жаль! Не такимъ вы были прежде…
Петръ Васильевичъ уѣхалъ отъ дяди, глубоко возмущенный всѣмъ, что онъ видѣлъ. Еще болѣе возмущали его жалобныя письма дяди, гдѣ старикъ писалъ, что онъ теперь и лѣтомъ фуфайку носитъ, что онъ выписалъ какую-то жизненную эссенцію и только ею поддерживаетъ жизнь, что онъ уже пересталъ ѣсть мясо, такъ какъ это тяжело для его желудка.
— Несчастный старикъ! Поддался вліянію глупой бабы, разорился, оглупѣлъ, дошелъ до маніи, что онъ боленъ, — говорилъ Петръ Васильевичъ. — Я бы проучилъ эту бабу. Пятьдесятъ лѣтъ провалялась на печи, жила на чужой шеѣ, пальца о палецъ не стукнула. И гдѣ, кромѣ Россіи, можетъ просуществовать такой паразитъ, какъ она? И вѣдь находились же дураки, которые всю жизнь поддерживали ее. Просто удивляться нужно нашей россійской глупости, нашему благодушію!..
Но переписка дяди и племянника дѣлалась все рѣже, дѣла Петра Васильевича по службѣ становились все сложнѣе, онъ дѣлался все солиднѣе и, наконецъ, изъ него выработался типъ истаго директора департамента. Невозмутимый, гладко выбритый, съ красивыми бакенбардами, серьезный по виду, онъ занимался теперь общественною службою и уже не волновался разными мелочами въ родѣ того, что какой-то его дядя одурѣлъ подъ вліяніемъ глупой бабы. Дѣйствительный статскій совѣтникъ Петръ Васильевичъ Дерюгинъ-Смирницкій даже вовсе забылъ, что у него есть гдѣ-то на Руси какой-то дядя.