Страница 25 из 44
— Не бросившись въ воду, научиться плавать! — насмѣшливо вставилъ юный Мефистофель.
— Ну да, лучше ужъ прямо съ головой броситься въ воду, чтобы и самимъ утонуть, и другихъ утопить, — вставилъ толстякъ.
— Мы умѣемъ только все ломать, вотъ въ чемъ наше величайшее несчастіе, — серьезно произнесъ угрюмый господинъ. — Такъ и въ настоящемъ случаѣ, не зная, въ силахъ ли мы создать что-нибудь новое, мы сразу порѣшили съ старыми судами…
— Ну, старые-то суды были еще похуже, — лѣниво и какъ бы мимоходомъ замѣтилъ хозяинъ.
Это былъ плотный бѣлокурый здоровякъ, лѣтъ тридцати съ небольшимъ, съ крупной головой, напоминавшей своими густыми волосами голову льва, съ ясными изсиня-голубыми пазами, съ добродушнымъ и нѣсколько лѣнивымъ выраженіемъ лица, обросшаго вьющейся, мягкой бородой. Напомнивъ гостямъ о зеленыхъ столахъ, для прекращенія надоѣвшаго своею безплодностью спора, онъ медленно поднялся съ мѣста и подошелъ къ своей молоденькой родственницѣ, задумчиво сидѣвшей на ступеняхъ террасы и смотрѣвшей какъ-то безцѣльно передъ собою не то на куртину съ цвѣтами, не то дальше, въ темнѣвшуюся передъ нею глубину густого сада. Высокая, стройная брюнетка съ тонкими чертами продолговатаго лица, одѣтая вся въ черное, она казалась бѣлою, какъ самый чистый мраморъ; только всмотрѣвшись попристальнѣе въ это матовое, блѣдное лицо, можно было замѣтить легкій румянецъ, уже начинавшій съ нѣкоторыхъ поръ играть на ея щекахъ.
— А ты, Оля, какіе бы вердикты выносила обвиняемымъ, если бы ты была въ числѣ присяжныхъ засѣдателей? — съ ласковой шутливостью спросилъ онъ ее, дотрогиваясь до ея плеча.
Она вздрогнула, очнулась, подняла на него мягкіе темно-сѣрые глаза, но, кажется, не сообразила сразу, о чемъ онъ ее спрашиваетъ. Онъ тѣмъ же тономъ шутки повторилъ свой вопросъ. Она опять вздрогнула и слегка нахмурила тонкія брови.
— Зачѣмъ ты спрашиваешь?.. Я никогда никого не стала бы судить, — отвѣтила она тихо.
— Ну, а если бы пришлось, обязали бы? — продолжалъ онъ шутить, повидимому, не замѣтивъ выраженія ея лица. — Вотъ вы всѣ, юницы, о правахъ женщины толкуете. Ну, вотъ и дали бы вамъ право судить…
Она опять подняла на него глаза, но уже съ кроткимъ упрекомъ.
— Развѣ я толкую о какихъ-нибудь правахъ?
— Но все же, — возразилъ онъ и, почти съ недоумѣніемъ глядя на нее, уже замѣчая ея волненіе, прибавилъ:- ты же не изъ отсталыхъ, кажется, не стоишь за безправіе женщины… Ну, и представь, что тебѣ пришлось бы судить…
— Никого и никогда я не стала бы судить, — еще тверже повторила она и прибавила дрогнувшимъ голосомъ, указывая глазами на гостей:- И зачѣмъ они толкуютъ объ этомъ? Счастливые, сытые, самодовольные… толкуютъ, нужно ли сослать, засадить въ тюрьму кого-то… можетъ-быть, несчастную, изстра…
У нея захватило голосъ, на глазахъ сверкнули крупныя слезы.
— Пережили бы все, перестрадали бы…
Она, дрожащая, точно вдругъ охваченная холодомъ, поднялась съ мѣста и, не глядя ни на кого изъ насъ, пошла безцѣльно впередъ.
— Голубка, что ты? — уже совсѣмъ встревоженно, мягко сказать Обручевъ, пробуя ее остановить.
— Я… я… пройдусь, — отвѣтила она, не поворачивая головы и глотая слезы.
Не то встревоженно, не то сконфуженно хозяинъ воротился къ столу на свое мѣсто, сбоку, у самовара, за которымъ, стоя, хлопотала Марья Ивановна. Это была старушка невысокаго роста съ полнымъ розовымъ лицомъ, съ свѣтлоголубыми, нѣсколько выцвѣтшими добрыми глазами, въ бѣлоснѣжномъ тюлевомъ чепцѣ, съ широкою бѣлою рюшью, изъ-подъ которой виднѣлись бѣлые, какъ снѣгъ, гладко причесанные волосы. Старушка укоризненно покачала головой подсѣвшему къ ней баловню-племяннику.
— Опять, вѣрно, за больное мѣсто задѣлъ, — прошептала она съ упрекомъ. — Ужъ ты вѣчно такъ!
Онъ, оправдываясь, передалъ ей свой разговоръ съ молодой дѣвушкой.
— Ну, да, такъ и есть, такъ и есть! Нашелъ кого въ судьи звать, нашелъ кого въ этотъ вопросъ впутывать! Привыкли вы въ Петербургѣ у себя изъ пустого въ порожнее переливать, языки чесать…
Она обратилась ко мнѣ и такъ же тихо, видимо, не желая, чтобы ее слышали другіе, сказала мнѣ:
— И полугода не прошло съ тѣхъ поръ, какъ всѣ люди обвинили, опозорили, забросали грязью человѣка, а она не только вынесла ему оправдательный приговоръ, а отдала ему и сердце, и душу, всю жизнь свою чуть не разбила… А онъ, нашъ-то тюфякъ, нашъ-то Михаилъ Петровичъ, съ шуточками по этому вопросу къ ней подъѣзжаетъ… Нечего сказать, хорошъ!
Она махнула рукой въ сторону племянника.
— Мухи не обидитъ, а насчетъ чуткости, тонкости чутья — вотъ ни столечко ничего у него и въ заводѣ нѣтъ! — пояснила она.
Михаилъ Петровичъ уловилъ слова тетки и добродушно засмѣялся:
— Тетя меня совсѣмъ за деревяжку считаетъ…
— Не за деревяжку, а за медвѣдя, воображающаго, что и онъ способенъ шутить и нѣжничать, — отвѣтила старушка. — Вотъ ужо не даромъ Мишкой окрестили…
Ея за минуту до этого привѣтливо улыбавшееся лицо приняло озабоченное выраженіе:
— Ты поди къ ней, разговори ее, — сказала она Обручеву.
— Да вы же сами медвѣдемъ меня называете, какъ же я могу, — отвѣтилъ онъ.
— Ахъ, иди ужъ, — нетерпѣливо сказала старушка. — Самъ знаешь, что ты одинъ и смутить можешь, ты одинъ и разговорить умѣешь…
Онъ поднялся и пошелъ съ террасы въ садъ.
— Добротой своей все поправить, — пояснила мнѣ старушка:- неловкостью набѣдокуритъ, а добротой поправитъ…
Ея старческіе глаза на минуту съ глубокой, теплой лаской остановились на статной, красивой, вполнѣ мужественной фигурѣ лѣниво удалявшагося изъ насъ по аллеѣ Михаила Петровича.
Бываютъ минуты, когда человѣкъ ощущаетъ непреодолимую потребность высказаться передъ кѣмъ-нибудь, раскрыть свою душу. Въ такія минуты легче пережить въ разсказѣ, выплакать давящее грудь горе, чѣмъ молча хранить его въ глубинѣ души. Я какъ-то чутьемъ угадалъ, что моя милая старушка переживала именно такую минуту. Прежде я уклонялся отъ всѣхъ разспросовъ о постигшемъ семью несчастьи, теперь мнѣ казалось, что я не только могу, но долженъ спросить объ этомъ, и я задалъ вопросъ, котораго, казалось, только и ждала Марья Ивановна. Она встрепенулась, осмотрѣлась кругомъ: всѣ гости уже усѣлись въ залѣ за карточные столы и мы были одни; это, повидимому, успокоило старушку, не думавшую отвѣчать отказомъ на мой вопросъ и въ то же время не желавшую посвящать въ семейныя тайны «чужихъ»; меня она уже давно привыкла считать за «своего» и даже говорила мнѣ «ты». Она, прикрывъ чайникъ салфеткой, начала разсказъ…
— Ты Владиміра-то Степановича нашего вѣдь знавалъ? — спросила она меня.
— Обручева? Вашего двоюроднаго брата? — спросилъ я въ свою очередь.
Она утвердительно кивнула головой.
— Нѣтъ… Слышалъ о немъ мелькомъ… Но знакомъ съ нимъ лично не былъ…
Я лгалъ. Я хорошо зналъ и по слухамъ, и по нѣсколькимъ встрѣчамъ этого человѣка, занимавшаго видное положеніе въ обществѣ по своему богатству, по своимъ связямъ и въ то же время слывшаго отъявленнымъ скрягой, негласнымъ ростовщикомъ, жестокимъ, безсердечнымъ человѣкомъ. Его надменная и отталкивающая, длинная и сухая фигура съ маленькой головой, съ землисто-желтымъ лицомъ, съ густыми бровями, съ острымъ взглядомъ коршуна, навсегда запечатлѣлась въ моей памяти. Онъ такъ ясно и живо припомнился мнѣ теперь, какъ будто онъ стоитъ передо мною. Тѣмъ не менѣе, мнѣ не хотѣлось сознаться, что я зналъ его, — зналь только съ дурной стороны, почти за негодяя.
— И не мудрено, кто и зналъ его, тотъ старался не знать, — замѣтила она со вздохомъ. — Вотъ ужъ если бы подъ судъ попалъ даже безъ вины, такъ и тогда бы въ Сибирь упекли. Ненависть-то въ людяхъ къ нему такъ сильна была, что въ чемъ бы его ни обвинили — всему бы люди повѣрили. А тоже несчастный человѣкъ былъ, всякаго состраданія достойный…
Я невольно сдѣлалъ гримасу.
— Да, да, нечего кислое лицо-то дѣлать, — горячо сказала старушка, вступаясь за своего родственника. — Вы, новые, молодежь, все съ налету судите, умомъ, а сердцемъ… Гдѣ оно у васъ, и не сыщешь! Право!