Страница 13 из 44
Раздался хохотъ, начались остроты и шутки насчетъ бани, пошли въ ходъ двусмысленности, скабрезности; сальныя натуры развернулись вполнѣ, разливая цѣлый потокъ циничныхъ намековъ, остротъ и шутокъ. Какой-то гвардейскій офицеръ, наклоняясь къ одной изъ дочерей хозяевъ, говорилъ:
— Теперь бы на тройкѣ покататься!
— Ахъ, нѣтъ, мамаша не пуститъ, поздно!
— Но я, Марья Александровна, смѣю разсчитывать въ другой разъ?
— Спросите мамашу, если отпуститъ.
— Я пріѣду, и мы штурмомъ возьмемъ крѣпость!
Онъ понизилъ голосъ и началъ что-то нашептывать. Дѣвушка потупилась и перебирала кончикъ вѣера.
— Ахъ, я не вѣрю вамъ! — шептала она.
— Честное слово!
Бутылки были всѣ опорожнены, и водка, и пиво, и иностранныя вина отъ Денвера, и русскія вина отъ Воронцова были допиты. Кто-то изъ гостей безцеремонно перебирать всѣ бутылки, чтобы выпить еще послѣднюю рюмку, и держалъ каждую бутылку противъ свѣта, отыскивая въ ней хотя каплю влаги.
— Послѣдній контрдансъ! — крикнулъ дирижеръ танцевъ. — Ла дерньеръ авекъ галопъ!
Опять всѣ зашумѣли стульями, раздались поцѣлуи съ хозяевами, задвигалась масса, дамы подбирали подолы, чтобы не выпачкать платьевъ о пролитое вино и пиво, объ оброненные куски жаренаго гуся, о растаявшее на полу упавшее съ ложекъ мороженое. Хаосъ, толкотня, грязь, все это царило въ столовой. Къ залѣ уже снова слышалась музыка и вертѣлись пары. Вздремнувшая во время ужина таперша, въ перекрашенномъ черномъ платьѣ, въ большихъ очкахъ, съ красными рабочими руками, должно-быть, когда-то отмороженными, барабанила съ новою силою по клавишамъ разстроеннаго фортепіано.
Когда всѣ уѣхали и я ушелъ въ свою комнату, я не узналъ ея: табачный дымъ, окурки сигаръ и папиросъ, запахъ гари и селедокъ, оброненныхъ здѣсь во время закуски, слѣды грязныхъ ногъ, все это было неприглядно, напоминало кабакъ. Успокоиться и улечься я не могъ долго: хозяйка бѣгала, подсучивъ платье, и тушила свѣчи, обирала огарки, считала колоды картъ, мелки, щеточки; въ кухнѣ считали посуду, приборы ножей, вилокъ и ложекъ, салфетки. Все это было наполовину занято у сосѣднихъ жильцовъ, у знакомыхъ, у какого-то кухмистера. Барышни, уставшія и опустившіяся, раскалывали банты, цвѣты, не обращая никакого вниманія на меня.
Бѣдный гимназистъ, сынъ хозяевъ, помогавшій весь вечеръ факельщику, теперь гонялся изъ угла въ уголъ.
— Ѳедя! Ѳедя! — кричала ему мать:- разбери карты!
— Ѳедя! Ѳедя! отколи бантъ мнѣ сзади! — кричала ему сестра.
Онъ огрызался, ругался, но помогалъ всѣмъ.
— Ѳедя! Ѳедя! — крикнулъ, наконецъ, и я.
— Вы еще что? — грубо отвѣтилъ онъ.
Я расхохотался.
— Ничего, голубчикъ, просто хотѣлъ вамъ сказать, что пора и спать! — сказалъ я, протягивая ему на прощаніе руку.
— Да, уснешь у насъ! — отвѣтилъ онъ. — Теперь еще въ спальнѣ отецъ и мать пилить другъ друга начнутъ до третьихъ пѣтуховъ!
Ну, вотъ и прошелъ jour fixe и пошли опять дни попрежнему: весь день музыка и пѣніе, а вечеромъ — мертвая тишина. Днемъ бѣготня Аннушки, а вечеромъ ея тихія бесѣды съ ея солдатомъ. Такъ же неизмѣнно пропадалъ самъ господинъ Оленинъ днемъ въ должности, вечеромъ — въ клубѣ. Такъ же неизмѣнно не былъ виденъ сынъ Олениныхъ, пребывая днемъ въ гимназіи, а вечеромъ — у товарищей. И никто-то не дѣлалъ никакого дѣла, не шилъ, не читалъ, не учился. Иногда я слышалъ, какъ Аннушка говорила:
— Да вѣдь стирать нельзя, сударыня, въ корытѣ чулки останутся, мѣста живого нѣтъ!
— Вы бы хоть подштопали! — совѣтовала мать дочеринъ. — Также изъ угла въ уголъ ходите!
— Что мы богадѣленки, что ли? Рано еще за вязаньемъ и штопаньемъ сидѣть, — отвѣчали барышни. — Скажите папа, пусть на новые дастъ денегъ.
— Такъ онъ и далъ! Припасено у него для васъ!
— А въ карты есть на что играть?
— Не- на ваши играетъ!
— Да и вы не на свои играете, а на хозяйственныя!
— Ну, и не ваше дѣло!
— Не наше, а мы оборванными ходимъ!
— Стыдитесь! Сколько платьевъ понашили!
— А юбки обтрепаны!
— А вы подшейте!
— Ну, ужъ нѣтъ-съ! Возьмите швейку!
И точно, въ домѣ появилась швея-поденщица, на которую наваливали цѣлыя груды разнаго расхудившагося бѣлья, проносившихся юбокъ, оборвавшихся сорочекъ. Она съ утра до ночи не разгибала спины, а семья пила, ѣла, пѣла и веселилась. Я дѣлалъ нѣсколько попытокъ поговорить съ барышнями, но изъ этого ничего не выходило. О книгахъ онѣ совсѣмъ не могли говорить, потому что ничего не читали, кромѣ стишковъ изъ какихъ-то сборниковъ, хрестоматій и пѣсенниковъ. О театрѣ ихъ разговоры ограничивались разсказами о томъ, кто изъ зрителей и актрисъ какъ былъ одѣтъ, и восклицаніями: «Ахъ, милка Мартыновъ!» «Ахъ, пупончикъ Самойловъ!». Объ общественныхъ и политическихъ новостяхъ нечего было и заикаться, такъ какъ онѣ никогда не читали никакой газеты и узнавали только отъ Аннушки, что гдѣ-то. кого-то ограбили, при чемъ, только въ экстренныхъ случаяхъ онѣ говорили: «Ахъ, достань газету, Аннушка, мы сами прочтемъ!» Говоря съ ними, нужно было говорить анекдоты, каламбуры, остроты, чтобы смѣшить ихъ, или любезничать съ ними, чтобы завести интрижку, или вызывать ихъ на воспоминанія, чтобы онѣ защебетали безъ конца. Впрочемъ, ихъ воспоминанія ограничивались тѣмъ, какъ, весело провели онѣ время въ Павловскѣ, каждый день на музыкѣ, всѣ аристократы тамъ живутъ, самъ великій князь тамъ бываетъ, или какъ хорошо онѣ жили въ Парголовѣ, каждый день на телѣгахъ, на лодкахъ, верхомъ катались, играли въ серсо, въ воланы, одинъ кавалеръ былъ тамъ душка, утонулъ бѣдный, и такъ далѣе безъ конца. Глубже этого содержанія воспоминанія не шли. Иногда онѣ разсказывали даже, какъ кто упалъ въ клубѣ въ кадрили годъ тому назадъ, какъ два года тому назадъ, въ клубѣ же, одна дама юбку потеряла, и это онѣ помнили съ удивительными подробностями и оживлялись при этихъ воспоминаніяхъ. Онѣ мнѣ скоро надоѣли, и я пересталъ даже дѣлать наблюденія надъ этой пустой, праздной жизнью, стараясь два раза въ мѣсяцъ, по понедѣльникамъ, не ночевать дома, чтобы избѣжать ихъ общества. Но вдругъ судьба снова напомнила мнѣ о ихъ внутренней жизни.
Разъ я ночью, съ воскресенья на понедѣльникъ, когда барышни спали рядомъ съ моей комнатой, проснулся, услышавъ плачъ. Плачъ былъ неутѣшный, всхлипыванья были громки.
— Да ты разскажи, что случилось-то? — приставала мать.
— Ахъ, maman, вы видите, она сама не въ себѣ,- проговорила Катерина Александровна. — Извѣстно, что, ну, пріѣхали на тройкахъ, на Крестовскомъ были, катались съ горъ, ужинали…
— Ну, ну! — торопила мать.
— Маша слаба, шампанское бросилось въ голову, вотъ отъ этого все и случилось, — поясняла дочь.
— А ты-то гдѣ была? — допрашивала мать.
— Я за нею по-пятамъ не могла же ходить! Ну, ушла, а потомъ вотъ и плачетъ, — закончила дочь.
— Да ты что же-погубить насъ хочешь? — приставала мать къ плачущей дочери. — Ты, какъ сестра Дарья, видно, хочешь пропасть? Да я тебя теперь прокляну, если ты не выйдешь замужъ, если ты его выпустишь изъ рукъ! Вѣдь кто теперь тебя такую-то возьметъ? Кому такая-то нужна? Онъ тебя обольстилъ, его ты и заставь на себѣ жениться!
— Ахъ, maman, что вы ее терзаете еще! — заступалась за сестру Катерина Александровна.
— Не суйся не въ свое дѣло! — огрызнулась мать. — Тоже, видно, захотѣлось по дорожкѣ сестеръ пойти! Я тебѣ говорю, Марья, не хнычь! Слезами не воротишь. А ты такъ ему и объяви, что на него въ полкъ жалобу твой отецъ подастъ, если онъ не прикроетъ вѣнцомъ безчестія! Шутка ли, взялъ покатать дочерей благородныхъ родителей, компанію цѣлую собралъ, и что надѣлалъ! Жени, говорю я тебѣ, жени его на себѣ и конецъ, а не то…
Рыданія на мигъ смолкли, и я услышалъ всхлипывающій, прерывающійся голосъ Марьи Александровны.
— Маменька, маменька… онъ тутъ же… тутъ же… сказалъ… что онъ… женатъ!..
— Батюшки мои свѣты! — воскликнула мать, громко всплеснувъ руками. — Да что же это будетъ такое? Да какъ же ты не разузнала прежде?