Обстановочка (сборник)

Прекрасный Иосиф

Томясь, я сидел в уголке,Опрыскан душистым горошком.Под белою ночью в тоскеСтыл черный канал за окошком.Диван, и рояль, и бюроМне стали так близки в мгновенье,Как сердце мое и бедро,Как руки мои и колени.Особенно стала близкаВладелица комнаты Алла…Какие глаза и бока,И голос… как нежное жало!Она целовала меня,И я ее тоже – обратно,Следя за собой, как змея,Насколько мне было приятно.Приятно ли также и ей?Как долго возможно лобзаться?И в комнате стало белей,Пока я успел разобраться.За стенкою сдержанный басВорчал, что его разбудили.Фитиль начадил и погас.Минуты безумно спешили…На узком диване крутом(Как тело горело и ныло!)Шептался я с Аллой о том,Что будет, что есть и что было.Имеем ли право любить?Имеем ли общие цели?Быть может, случайная прытьСвязала нас на две недели.Потом я чертил в тишинеПо милому бюсту орнамент,А Алла нагнулась ко мне:«Большой ли у вас темперамент?»Я вспыхнул и спрятал глазаВ шуршащие мягкие складки,Согнулся, как в бурю лоза,И долго дрожал в лихорадке.«Страсть – темная яма… За мнойВторой вас захватит и третий…Притом же от страсти шальнойНередко рождаются дети.Сумеем ли их воспитать?Ведь лишних и так миллионы…Не знаю, какая вы мать,Быть может, вы вовсе не склонны?..»Я долго еще тарахтел,Но Алла молчала устало.Потом я бессмысленно елПирог и полтавское сало.Ел шпроты, редиску и кексИ думал бессильно и злобно,Пока не шепнул мне рефлекс,Что дольше сидеть неудобно.Прощался… В тоске целовал,И было всё мало и мало.Но Алла смотрела в каналБрезгливо, и гордо, и вяло.Извозчик попался плохой.Замучил меня разговором.Слепой, и немой, и глухой,Блуждал я растерянным взоромПо мертвой и новой Неве,По мертвым и новым строеньям, —И было темно в голове,И в сердце росло сожаленье…«Извозчик, скорее назад!» —Сказал, но в испуге жестокомЯ слез и пошел наугадПод белым молчаньем глубоким.Горели уже облака,И солнце уже вылезало.Как тупо влезало в бокаСмертельно щемящее жало!Май 1910Петербург

Городской романс

Над крышей гудят провода телефона… Будь проклят, бессмысленный шум!Сегодня опять не пришла моя донна,Другой не завел я – ворона, ворона! Сижу, одинок и угрюм.А так соблазнительно в теплые лапки Уткнуться губами, дрожа,И слушать, как шелково-мягкие тряпкиШуршат, словно листьев осенних охапки Под мягкою рысью ежа.Одна ли, другая – не всё ли равно ли? В ладонях утонут зрачки —Нет Гали, ни Нелли, ни Мили, ни Оли,Лишь теплые лапки, и ласковость боли, И сердца глухие толчки…<1910>

В Александровском саду

На скамейке в Александровском садуКотелок склонился к шляпке с какаду:«Значит, в десять? Меблированные «Русь»…»Шляпка вздрогнула и пискнула: «Боюсь». – «Ничего, моя хорошая, не трусь!Я ведь в случае чего-нибудь женюсь!»Засерели злые сумерки в саду —Шляпка вздрогнула и пискнула: «Приду!»Мимо шлялись пары пресных обезьян,И почти у каждой пары был роман…Падал дождь, мелькали сотни грязных ног,Выл мальчишка со шнурками для сапог.<1911>

На Невском ночью

Темно под арками Казанского собора.Привычной грязью скрыты небеса.На тротуаре в вялой вспышке спораХрипят ночных красавиц голоса.Спят магазины, стены и ворота.Чума любви в накрашенных бровяхНапомнила прохожему кого-то,Давно истлевшего в покинутых краях…Недолгий торг окончен торопливо —Вон на извозчике любовная чета:Он жадно курит, а она гнусит.Проплыл городовой, зевающий тоскливо,Проплыл фонарь пустынного моста,И дева пьяная вдогонку им свистит.<1911>

Хмель

На лыжах

Желтых лыж шипящий бег,Оснеженных елей лапы,Белый-белый-белый снег,Камни – старые растяпы,Воздух пьяный,Ширь поляны…Тишина!Бодрый лес мой, добрый лесРазбросался, запушилсяДо опаловых небес.Ни бугров, ни мху, ни пней —Только сизый сон теней,Только дров ряды немые,Только ворон на сосне…Успокоенную больЗанесло глухим раздумьем.Всё обычное – как рольРезонерства и безумья…Снег кружится,Лес дымится.В оба, в оба! —Чуть не въехал в мерзлый ельник!Вон лохматый можжевельникДерзко вылез из сугроба.След саней свернул на мызу…Ели встряхивают ризу.Руки ниже,Лыжи ближе,Бей бамбуковою палкойО хрустящий юный снег!Ах, быть может, ПетербургаНа земле не существует?Может быть, есть только лыжи,Лес, запудренные дали,Десять градусов, беспечностьИ сосульки на усах?Может быть, там за чертоюДымно-праздничных деревьевНет гогочущих кретинов,Громких слов и наглых жестов,Изменяющих красавиц,Плоско-стертых серых Лишних,Патриотов и шпионов,Терпеливо-робких стонов,Бледных дней и мелочей?..На ольхе, вблизи дорожки,Чуть качаются сережки,Истомленные зимой.Желтовато-розоватыйПобежал залив заката —Снег синей,Тень темней…Отчего глазам больней?Лес и небо ль загрустили,Уходя в ночную даль, —Я ли в них неосторожноПерелил свою печаль?Тише, тише, снег хрустящий,Темный, жуткий, старый снег…Ах, зовет гудящий гонг:«Диги-донг!» —К пансионскому обеду…Снова буду молча кушать,Отчужденный, как удод,И привычно-тупо слушать,Как сосед кричит соседу,Что Исакий каждый годОпускается всё ниже…Тише, снег мой, тише, лыжи!Декабрь 1910Кавантсари