Страница 37 из 116
— Н… ну, разве что на одну минутку. И чтоб без этих самых… без фокусов.
— Обещаю! — Она тут же вскочила и, в чём была, прихватив одеяло, очутилась у него под боком. Укрывшись сама, хотела прикутать и его, но Андрей вдруг резко отодвинулся.
— Я же просил: без фокусов! — упрекнул грубовато.
— Ты о чём? — не поняла она.
— Ты бы еще без трусов припёрлась! … Зараз же дуй отсюда!
— Ой, я совсем забыла, что без лифчика! — спохватилась она… — Извини. А можно, отгорожусь от тебя одеялом?
Получив молчаливое согласие и обособившись, поинтересовалась:
— Так пройдет?
— Теперь другое дело, — проведя рукой вдоль барьера-разградителя, придвинулся он ближе. — Так о чём ты не успела спросить?
— Ты так меня одёрнул… как неродной. Я даже забыла…
— Уж признайся честно: захотелось ещё полизаться.
— Если честно, то и это тоже. Но не только.
— А что же ещё?
— Вспомнила! Хочу попросить: не останешься на денёк у нас? Хоть не на весь. Козленочка увидишь, он такой потешный, любит поиграть. А в обед мы с мамой тебя проводим: с нею облава не страшна, как-никак, она секретарша самого коменданта. И потом: может её сегодня ещё и не будет, я имею в виду эту проклятую облаву.
— Можно бы, конешно, но мама — она такая мнительная… Небось, тоже зараз не спит, переживает — я ведь обещал сёдни и вернуться.
— Жаль… И дедушка как раз приболел, некому корму Машке принести.
— У вас что, кормить нечем?
— Никак сено не привезём. Мы её зелёными ивовыми ветками кормим; но я боюсь ходить к ерику одна.
— Ну, ежли надо помочь, тогда другое дело: до обеда задержусь, — согласился он.
— Вот и чудненько! — На радостях она подсунула руку ему под шею, притянула лицо и поцеловала. — А раз не надо вставать чуть свет, то давай поговорим ещё немножко.
— Да я тебе уже все новости пересказал.
— А я ещё не наслушалась твоего голоса, и когда ещё услышу — неизвестно. Расскажи какую-нибудь сказку. Страшную-престрашную! Знаешь такие?
— Кто ж их не знает? Хочешь, расскажу которую сочинил Федя? Только она длинная и написана стихами.
— Конечно, хочу! Мне Клава давала почитать его стихи — чудо как хороши!
— Ну, тогда слушай. — Он помолчал, вспоминая, и начал:
Давным-давно одно селенье Цыганский табор посетил…
Конешно, случай этот был Для всех — привычное явление, И как бывало всякий раз, О нём забыли бы тотчас, Как только табор удалится; Но тот такой оставил след, Что многими не мог забыться На протяженьи долгих лет…
Дошли и до меня те слухи.
Рассказ о мстительной старухе И молодых гробовщиках Невольно навевает страх…
Андрей сделал паузу, и Марта, воспользовавшись нею, отметила:
— Складно написано! И ты всю её выучил наизусть?
— За четыре или пять приёмов.
— Теперь вижу, что не зря хвалился отменной памятью, — вспомнила она. — А эта старуха, наверно, ведьма?
— Слушай дальше:
В тот раз вели себя цыгане Совсем иначе, чем всегда:
Веселья не было; рыданья Неслись из табора: беда И в их кибитки постучалась— У них старуха-мать скончалась.
Она жила сто с лишним лет, Но всё не вечно на земле.
И вот вдовец, седой и нищий, Пошёл искать гробовщика, Чтобы предать земле, пока Стоит их табор у кладбища.
Ему сказали: «Это — там».
И показали ворота.
На стук калитка отворилась, И с невысокого крыльца К нему зеваючи, спустились Два недовольных молодца.
Старик им в пояс поклонился, Смиренно с просьбой обратился:
Оборвалась, мол, жизни нить, Возьметесь ли похоронить?
Копач, которому Афоним Поп при крещеньи имя дал.
Цыгану нехотя сказал:
— Мы, так и быть уж, похороним.
Но и ему, за гроб, и мне Придется заплатить втройне.
Гробовщики назвали цену, Сразив беднягу наповал:
Не обопрись старик о стену, Он точно наземь бы упал…
Вчера детины перебрали, Сегодня малость недоспали, У них трещала голова; Опохмелиться бы сперва, А тут его нечиста сила Совсем некстати принесла!
И вот они ему со зла Такую цену заломили.
И сколько тот их не просил, Афоним гроша не скостил…
Людскою жадностью сраженный, Вдовец едва добраться смог В свой табор, в траур погруженный, Всё рассказал и с горя слёг.
Но делать нечего: цыгане, Перетряхнув узлы, карманы, Кой-как оплату наскребли И тем детинам принесли.
Гробовщики переглянулись, Смутившись… но, пожав плечьми, Не повинились пред людьми И за мошною потянулись…
Содрав три шкуры с голытьбы, Людей неласковой судьбы.
В шинок сходивши, заложили Гнедого с Чалым в драндулет, Инструментарий погрузили И в табор поторили след.
Цыгане слёзно затужили И в гроб старуху положили; Накрыли крышкой и по ней Забили с дюжину гвоздей.
Гробовщикам свой груз печальный Препоручили. А затем Старшой велел сниматься всем, И отбыл табор в путь свой дальний, Кляня гробовщиков скупых За жадность и бездушье их.
Детины тронули к погосту.
Приехавши, спустили гроб.
Горилки приняли грамм по сту, Работалось спорее чтоб.
Для ямы место подыскали, О том о сём порассуждали И, оголившись до пупа, Подналегли на заступа.
Но дело двигалось неспоро:
Коренья, камни, разный хлам Им попадались тут и там.
Земля противилась… И вскоре Афоним выбился из сил; Передохнуть он предложил.
— Ананий, мы сегодня ели? — Спросил, уставясь на мозоль.
— Пол-ямы вырыть не успели, А в теле слабость, дрожь и боль.
Не может быть, чтоб с перепою!
— Неладно что-то и со мною:
Корёжит самого, хоть хнычь…
Боюсь, что этот старый хрыч — Ведьмак; и мстит он нам от злости!
Коренья, камни да кирпич — Откуда? не могу постичь…
Ну ладно б попадались кости, Такое было; но чтоб так?
Ума не приложу никак!
— Послушай, Нань, — сказал Афоним, — А мы на этот раз схитрим:
Давай в пол-яме захороним Проклятый гроб — и леший с ним!
— Ништо! — Ананий согласился И тут же с места подхватился.
Подкантовали, напряглись И абы как столкнули вниз.
Потом в ладони поплевали, Перемигнулись весело, Подборки в руки — и пошло:
Забрасывать могилу стали.
В полнеба красное пятно — К закату близилось оно…
— Афонь, — заметил вдруг Ананий, Вспотевший вытирая лоб, — Не обратил ли ты вниманья:
Бросаем камни мы на гроб, А стуков никаких о крышу Я что-то вроде бы не слышу.
А ну-ка гляну, что там. Ой, Тут что-то не тово… Постой!
(Ананий со страху икает) Да не кидай — ик! — землю, стоп, Она уходит — ик! — под гроб.
А он как будто — ик! — всплывает.
Он… ик! — почти уж наверху…
Бежим отсюда! Карау…
И оба голоса лишились, Так и застыв с раскрытым ртом.
Затем колени подкосились, Ослабло тело; а потом, Когда сорвалась крышка с гроба, Похолодела вся утроба…
Цыганка… села, и тотчас Не отверзая мёртвых глаз, К детинам руки протянула И зашипела, как змея:
— Как жаль, што днём не вижу я!
Что не могу размежить веки И посмотреть в глаза того — Мерзавца, а не человека!
Кто так ограбил, и кого — Цыган, голодных, полунищих!..
Оставил без гроша и пищи, В нужде на несколько недель.
Что ж вы за нелюди? Ужель У вас ни совести, ни чести Не сохранилось и на грош?
Видать, всю пропили… Ну что ж, Не миновать моей вам мести!
Сегодня, лишь зайдёт луна, Вы мне заплатите сполна!
— Ой, Андрюша, — вздрогнула Марта. — У меня аж мороз по коже!
— Под одеялом и холодно?
— Не холодно, а страшно… Ты так образно рассказываешь, что эта ведьма стоит перед глазами…
— Может, на сегодня хватит? Рассказал только до половины.
— Так хочется дослушать! Я всё равно теперь не засну…
— Ладно, уговорила. Слушай:
Цыганка на спину упала, Шепча проклятья мёртвым ртом.
Опять на место крышка встала, И гроб исчез. На месте том Поднялся бугорок могильный.
И будто после дрёмы сильной Гробовщики ожили вновь:
В их жилах заиграла кровь, Угасший разум прояснился, Вернулась речь и бодрый дух.