Страница 44 из 52
На лице Гайллара отразилась боль, переполнявшая его жалость. Он взял ее руки в свои.
— Я знаю, Клер, что Этьен не был убит при побеге с авеню Фош. Знаю это давным-давно. Я знаю, что его поместили в «Маутхаузен».
— Знаешь? Я не понимаю?
— «Маутхаузен» — это лагерь уничтожения. В него только входят и никогда не выходят. Этьен умер там, в карьере, вместе с сорока семью американскими, английскими и французскими летчиками. Казалось лишним еще усиливать твои страдания, когда ты и так считала его умершим.
— Как они умерли?
Гайллар колебался.
— Пожалуйста, Поль, я должна знать.
— Ладно. В одном месте в карьере была лестница в 127 ступеней. Этьен и остальные должны были по ней подниматься с тяжелыми камнями. Весом по семьдесят, восемьдесят и даже по сто фунтов. Если они падали, их били, пока они не вставали снова. К вечеру первого дня половина из них умирали. Остальные умирали на следующее утро.
Каннинг и Джастин Бирр рассматривали план замка, разложенный на крышке рояля. Сидя напротив них, Клодин Шевалье что-то тихо наигрывала. Открылась дверь, и вошли Гессер и Говард, немец стряхивал снег с мехового воротника своей шинели. Каннинг сказал оживленно:
— Я собрал вас вместе для последнего совещания относительно плана наших действий в случае решительного нападения.
— Вы думаете, это еще возможно, сэр? — удивился Гессер.
— У меня нет причин в этом сомневаться. Совершенно определенно одно: если это произойдет, то очень скоро. Не позднее рассвета, потому что у этого Штрассера или Бормана, да кем бы он ни был, времени-то совсем не остается. Здесь может пройти колонна Союзников. Как бы то ни было, — он придвинул к ним план, — предположим, они атакуют и опустят мост. Как долго вы сможете их удерживать перед воротами, Говард?
— Недолго, генерал. У нас только винтовки, «Шмайсеры» и гранаты. Пулемет всего один. У них еще осталось два бронетранспортера с тяжелыми пулеметами на борту, и численность бойцов тоже гораздо больше.
— Ладно, они преодолели ворота, и вы отошли назад. Как там «Большая Берта», Макс?
— Она установлена в тридцати ярдах от устья тоннеля и забита металлическим ломом, но не могу гарантировать, что она не взорвется, похоронив того, кто поднесет к ней фитиль.
— Это моя забота, — сказал ему Каннинг. — Когда я это сказал, я именно это и имел в виду. Если это сработает, мы уничтожим первый бронетранспортер, который появится из тоннеля, и, возможно, всех, кто в нем. Это несколько сравняет наши шансы.
— Что дальше? — резко спросил Говард.
— Мы отойдем в северную башню, запрем дверь и будем удерживать их снаружи, насколько хватит сил.
Бирр сказал спокойным голосом:
— Неприятно упоминать об этом, Гамильтон, но эта дверь не представит собой особого препятствия, если ее забросают гранатами.
— Тогда мы отойдем на лестницу, — сказал Каннинг. — Будем отбиваться от них на каждом этаже, или у кого-то есть лучшее предложение? — Ему ответом было общее молчание. — Итак, джентльмены, приступим. Я присоединюсь к вам на стене через пять минут.
Они вышли. Каннинг некоторое время рассматривал план, потом взял немецкую форменную куртку с капюшоном и натянул ее через голову.
— До рассвета еще далеко, Гамильтон, — сказала Клодин Шевалье. — Вы всерьез считаете, что они решатся?
— Боюсь, что да.
— А Поль и Клер? Интересно, что будет с ними?
— Не знаю.
— Или не желаете знать?
— Меня заботит только Гайллар. — Каннинг расстегнул и застегнул кобуру с пистолетом.
— Как странно, — сказала она, продолжая играть, — что любовь может так быстро обернуться ненавистью, или не может? Возможно, мы просто себя обманываем.
— Идите вы к дьяволу, — горько сказал Каннинг и вышел, хлопнув дверью.
Когда Сорса вошел в бар «Золотого орла», он увидел Риттера, сидящего у камина с бокалом в руке. Сорса стряхнул снег с куртки. Риттер не произнес ни слова и продолжал смотреть на огонь. Открылась дверь кухни, и вошел Эрик Гоффер с подносом с кофе. Риттер игнорировал и его.
Сорса взглянул на главного сержанта и кашлянул. Риттер очень медленно повернул голову с задумчивым выражением в глазах.
— Да, в чем дело?
— Вы за мной посылали, штурмбаннфюрер.
Риттер довольно долго на него смотрел, потом спросил:
— Какие у вас потери?
— Четверо убитых, двое серьезно раненых. Мы доставили их сюда, чтобы ими занялся врач. У троих небольшие царапины. Один бронетранспортер уничтожен. Что будет дальше?
— Мы атакуем на рассвете. Ровно в семь. Вы и ваши люди еще мои до девяти часов, помните это.
— Да, штурмбаннфюрер.
— Я сам буду командовать. Лобовая атака. Используем бронебойные фаустпатроны, чтобы опустить мост. Гоффер был лучшим бомбардиром в батальоне. Он взорвет для нас цепи, не так ли, Эрик?
Это носило форму приказа, и Гоффер реагировал соответственно: вытянулся, щелкнул каблуками:
— Слушаюсь, штурмбаннфюрер.
Риттер поднял глаза на Сорсу.
— Есть возражения?
— Это что-то изменит, если они у меня есть? — спросил Сорса.
— Нет, пожалуй. Всех нас приводит в ад та же дорога.
— В Финляндии тоже так говорят.
Риттер кивнул.
— Лучше оставить главного сержанта Гештрина и четверых ваших лучших людей здесь, держать оборону, пока нас не будет. Возвращайтесь в лагерь. Я присоединюсь к вам через некоторое время.
— А герр Штрассер?
— Не думаю, не сейчас. Герр Штрассер слишком значительная личность, чтобы подвергать его риску. Вы меня понимаете?
— Думаю, да, штурмбаннфюрер.
— Это хорошо, потому что, будь я проклят, если сам понимаю это. — Риттер встал и подошел к бару, взял бутылку шнапса. — Я узнал множество хороших людей за эти пять-шесть лет, их нет больше с нами. И в первый раз я задался вопросом: почему. — В лице его появилось выражение отчаянья. — Почему они умерли, Сорса? Ради чего? Вы можете мне сказать?
— Боюсь, что нет, — ответил спокойным голосом Сорса. — Видите ли, я воевал за зарплату. Мы принадлежим к разным клубам, вы и я. Еще что-нибудь? — Риттер покачал головой. — Тогда я вернусь к своим парням.
Огромный финн отсалютовал ему по-армейски и вышел. Риттер пошел к камину, глядя на пламя.
— Почему, Эрик? Ради чего?
— Что это с вами, майор Риттер? — спросил Штрассер из дверного проема. — Поздновато для философии на мой взгляд.
Риттер обернулся к нему, темные глаза полыхнули на бледном лице.
— Больше никаких игр, рейхсляйтер. Мы уже слишком далеко зашли, вы и я.
— Да, неужели? — Штрассер зашел за стойку и налил себе бренди.
— Борман ли в Берлине, а Штрассер здесь, или наоборот? — спросил Риттер. — С другой стороны, какая разница?
— Теперь дошла очередь до речей?
— На мой взгляд, я это заслужил хотя бы тем, что наблюдал за этим тошнотворным спектаклем с этой женщиной, де Бевилль. Вы низвели ее до уровня последней шлюхи из Сан-Паули. Вы ей ничего не оставили.
— Я сделал то, что должен был сделать.
— Во имя Бога, Фюрера и Рейха, или я разместил их не в том порядке? — Риттер игнорировал выражение ужаса, появившееся на лице Гоффера. — Сотни тысяч молодых немцев погибли, сливки нации, те, что верили. Те, у кого была вера и идеалы. Кто думал, что они выводят страну из упадка и нищеты двадцатых в новый век. Сейчас я понял, что они умерли напрасно. Того, во что они верили, не существовало с самого начала. Вы и вам подобные позволили, себе на горе, сумасшедшему человеку завести немецкий народ на дорогу в ад, а мы следовали за вами с радостью в сердце.
Штрассер сказал:
— Послушайте меня, Риттер. Это сентиментальная чушь в худшем виде, и не вам, человеку, который служил Рейху, как немногие, ее повторять. Вы полагаете, что нам конец? Если так, то вы сильно ошибаетесь. Нет, мы живы. Только теперь начинается «Камараденверк», и для вас там есть место. Почетное место.
Риттер повернулся к Гофферу.