Страница 2 из 59
— Для зачарованного человека. Он родился в Бостоне. Его отец занимался морскими перевозками. Был богат, но не слишком. Его мать родилась в Нью-Йорке, но ее родители были немцами. Отец матери несколько лет преподавал в Колумбийском университете, а в 1925 возвратился в Германию в университет Дрездена в качестве профессора хирургии. — Я поднялся и подошел к окну, думая об этом и глядя на дождь. — Мартиньи окончил Гарвард, сделал докторскую диссертацию в Гейдельберге, удостоился стипендии Родса в Оксфорде, был избран членом совета Тринити-колледжа и профессором этики Кроксли, когда ему было всего тридцать восемь.
— Впечатляет, — согласился Кален.
Я повернулся к нему.
— Вы не понимаете. Это был человек, который все подвергал сомнению, опрокинул основы целой области знаний. Но с началом Второй мировой войны и после ее окончания о нем не было слышно. До самых этих дней.
— Не было слышно?
— Нет, известно, что он оставил Оксфорд. Работал сначала на Министерство обороны, потом на Министерство экономической блокады, как я уже вам рассказывал. Многие ученые это делали. Но трагедия заключалась в том, что он, казалось, полностью прекратил работу в своей области науки. Ни одной статьи, и книга, которую он писал в течение нескольких лет, осталась незаконченной. В Гарварде хранится рукопись, но ни единой строчки в ней не написано после сентября 1939 года.
— Как странно.
Я снова сел у камина.
— У нас в библиотеке в Гарварде хранятся все его бумаги. Что меня действительно заинтриговало, когда я их изучал, носило личный характер.
— Что же это?
— Когда я окончил школу в восемнадцать лет, то вместо того, чтобы поступать сразу в Гарвард, пошел в морскую пехоту. Прослужил год во Вьетнаме, пока пуля, разбившая левую коленную чашечку, не отправила меня навсегда домой. Мартиньи тоже делал нечто подобное. Он завербовался в Американский экспедиционный корпус и последние несколько месяцев Первой мировой войны, несовершеннолетним, что необходимо отметить, служил рядовым пехотинцем в окопах Фландрии. Меня поразил факт, что, пережив то, что нам пришлось, мы оба искали другое решение в одном и том же направлении.
— Из ада войны к холодному спокойствию разума. — Каноник Кален постучал трубкой о каминную решетку. — Не помню, кто это сказал. Военный поэт или еще кто-то.
— Бог избавил меня от этого, — сказал я. — Кроме навечно негнущейся ноги, я расплатился тремя годами в руках психиатров и рухнувшим браком.
Часы на камине пробили двенадцать. Кален поднялся, подошел к серванту и налил виски из хрустального графина в два стакана. Он принес их обратно и один передал мне.
— Я сам был в Бирме во время войны, там тоже было несладко. — Он сделал глоток виски и поставил стакан на камин. — Итак, профессор, что дальше?
— Дальше?
— Священникам полагается быть святыми душами, не имеющими представления о реальной жизни, — сказал он сухим, четким голосом. — Чушь, конечно. Наша работа — исповедовать людскую боль и слабость. После пятидесяти двух лет в духовном сане я знаю людей, профессор, и чувствую, когда они что-то не договаривают. — Он поднес спичку к трубке и раскурил ее. — Это относится к вам, друг мой, если не ошибаюсь.
Я глубоко вздохнул.
— Он был в форме, когда его нашли.
Каноник нахмурился.
— Вы же говорили, что он работал на Министерство экономической блокады.
— В форме немецкого военного летчика, — объяснил я. — Оба, он сам и пилот.
— Вы уверены?
— У меня есть друг по морской пехоте, еще со времен Вьетнама, его зовут Тони Бьянко. Он теперь работает на ЦРУ в нашем посольстве в Лондоне. Эти люди умеют узнавать такие вещи. У меня возникли трудности а Министерстве обороны. Они не хотели давать информацию ни о Мартиньи, ни об этом самолете.
— Так что ваш друг раздобыл ее для вас?
— И узнал еще кое-что. В печати сообщалось, что этот Арадо был из числа самолетов Эскадрильи. Это тоже подозрительно.
— Почему?
— Потому что на них всегда были опознавательные R.A.F. Но по данным информанта Бьянко, на этом самолете были опознавательные немецкой военной авиации Люфтваффе.
— Вы сказали, что вам не удалось получить информацию от официальных источников?
— Никакой. Кажется нелепостью, что информация о Мартиньи и этом полете до сих пор остается засекреченной, как военная.
Старик нахмурился.
— Спустя сорок лет?
— Более того, — сказал я. — У меня возникли подобные же проблемы в прошлом году в ходе моего исследования. Я наткнулся на глухую стену, если вы понимаете, что я имею в виду. Я выяснил, что Мартиньи в январе 1944 года был награжден орденом За выдающиеся заслуги. Это одна из тех наград, рядом с которыми в наградных списках не бывает объяснений. Никакой информации, чем он ее заслужил.
— Это ведь военная награда и очень высокая. Насколько я понимаю, Мартиньи был штатским.
— Видимо, изредка штатским гражданам тоже удавалось ее заслужить, но все это начинает вписываться в ту историю, которую я слышал, когда проводил исследования в Оксфорде три года назад. Макс Кубел, физик-атомщик, долгие годы был профессором в Оксфорде и дружил с Мартиньи.
— О нем я слышал, — сказал Кален. — Он был немецким евреем, кажется, которому удалось сбежать оттуда до того, как нацисты отправили его в концлагерь?
— Он умер в 1973 году, — сказал я. — Но мне удалось расспросить его слугу, более тридцати лет бывшего при нем в Оксфорде. Он рассказал мне, что во время большого немецкого наступления в 1940 году, которое привело к Дюнкерку, Кубел был посажен гестапо под домашний арест во Фрейбурге, что на самой границе с Францией. Туда прибыл офицер СС с эскортом, чтобы доставить его в Берлин.
— И что?
— Старик, его зовут Говард, сказал, что Кубел рассказывал ему когда-то, что этим офицером СС был Мартиньи.
— И вы ему поверили?
— Тогда не поверил. Ему был девяносто один год, совсем одряхлевший, но нужно помнить биографию Мартиньи. Совершенно точно, что при желании он мог с легкостью сойти за немца. Он не только владел языком, но имел подходящее происхождение.
Кален кивнул.
— Теперь, при последнем развитии событий, вы готовы отнестись с доверием к той истории?
— Не знаю, что теперь и думать. — Я пожал плечами. — Как-то все запуталось. Что связывает Мартиньи с Джерси, например? По моим сведениям, он никогда здесь не был, и погиб за пять месяцев до освобождения острова от нацистской оккупации. — Я допил остаток виски. — У Мартиньи не осталось в живых никаких родственников. Я знаю, что он никогда не был женат. Кто этот ваш доктор Дрейтон, черт возьми? Одно мне ясно, у него большой блат в Министерстве обороны, если ему выдали тело.
— Вы совершенно правы во всем, кроме одного. — Каноник Кален налил мне еще шотландского виски.
— Что же это может быть?
— Доктор Дрейтон, — сказал он, — не он, а она. Доктор Сара Дрейтон, если быть точным. — Он поднял свой стакан за меня.
— Я есть воскресение и жизнь, сказал Господь: он, кто поверил в меня, кто умер, однако жив.
Кален звучал еще более по-ирландски, когда повышал голос, чтобы заглушить сильный дождь. На нем был темный плащ поверх облачения, и некто из похоронного бюро держал над ним зонт. На церемонии присутствовал всего один близкий усопшему человек, Сара Дрейтон. Она стояла по другую сторону могилы, и над ней держал раскрытый зонт владелец похоронного бюро.
Она выглядела лет на тридцать восемь-сорок, хотя, как я потом узнал, ей уже исполнилось шестьдесят. Небольшого роста, сохранившая стройность, она была одета в черный костюм и шляпу. Волосы стального цвета коротко и очень красиво подстрижены. Ее никак нельзя было назвать красивой в общепринятом понимании с этим слишком большим ртом, и карими глазами над широкими скулами. Но в ее лице читался сильный характер человека, видевшего лучшее и худшее из того, что может предложить жизнь. В ней ощущалось невероятное спокойствие. Одна из тех женщин, на которых оглядываются, чтобы взглянуть еще раз, когда они проходят мимо.