Страница 4 из 53
Через минуту двор зацвел, как тайга в июле: разноцветные платьица, блузки, кофты, сарафаны, платки девочек; рубашки, куртки, безрукавки мальчиков. Будто меж густых сосен и высоких серых лиственниц вдруг распустились голубые колокольчики, желтые ромашки, розовые цветы кипрея…
Дима и Веня, ожесточенно сражаясь на своих тальниковых прутьях-шпагах, гоняли друг друга по школьной ограде — от школы к сараям, от сараев к старой столярке, от столярки к штабелям дров, сложенных в глубине двора. Прутья, повалявшись на земле, побывав в канаве, стали из серо-зеленых черными. Во все стороны летели от прутьев брызги воды и мокрой земли.
— «Приятели, скорей разворачивай парус! Го-го-го!» — яростно распевал Дима. Грязный локоть выступал из разорванного рукава ковбойки, а оборванная гача, и верно, — хлестала, как парус в бурю!
— Го-го-го! — вторил жиденьким голосом Веня, воинственно размахивая прутом. — Го-го-то, бутылку квасу!
Они все ближе и ближе подступали к толстой лиственнице, под которой стояла Тамара Бобылкова. Ей очень хотелось поиграть, побегать, ее глаза живо следили за товарищами. Но она стояла у дерева в своем белом костюмчике, в белых носочках и туфельках. Два шелковых бантика, вплетенных в косички, казались большими белыми бабочками, которые вот-вот вспорхнут и улетят. Тамара поминутно оглядывала себя, смахивала с жакетки пылинки и пушинки, поправляла косички. На ее круглом розовом личике было написано: «Не подходите, не троньте, не испачкайте».
— Ты, Веня, не дерзи! — кружась вокруг дерева, вопил Дима. — Смотри, папку с мамкой позову!
Ивовые прутья со свистом рассекали воздух. Тамара, негодующе фыркая, старалась укрыться за деревом, и все же гибкий кончик прута резанул ее по косичке.
— Хулиган! Оборванец! — выкрикнула, разозлившись, Тамара.
Димин прут прожужжал въедливо, звенькающе, как комарик. Наискось по белому Тамариному костюму легла полоска зеленоватой грязи.
Дима замахнулся еще, но кто-то, подойдя сзади, одним рывком выхватил прут у него из рук. Ему показа лось, что содрана кожа с ладони. Он обернулся, готовы к драке.
Вон кто — Володя Сухоребрий! Тощий, щуплый, а лезет. Обозлился, даже родинка над губой словно потемнела, а волосы, будто у ежа, поднялись.
— Ты что! — дуя на обожженную ладонь, наступал на него Дима. — Чего встреваешь?
— А ты не дерись. — Володя побледнел, но не двигался с места. — За что ты ее?
— И костюм испортил! — возмущалась пухлощекая Маша Хлуднева, пытаясь счистить грязь с Тамариного костюма. — Теперь что ей дома будет?
— Пусть не обзывается! — подал голосок Веня. — А костюм новый заведет, она богатая!
А Дима все напирал на Володю:
— Тебе каких шишек навешать — сосновых или кедровых? — подталкивал он Володю плечом, присматриваясь, как бы ловчее зацепить его.
— Попробуй! Шишкарь нашелся!
Володя повел острым плечом, быстро отступил и выставил перед собою полусогнутую левую руку.
А из плотного кольца школьников уже раздавались поощрительные возгласы:
— Покажи-ка ему. Голован!
— Не робей, Володька!
— Поскорее, а то звонок!
Они уже сцепились, когда раздвинув круг, рослый парень в суконной куртке легко разнял их и стал между ними, не переставая спокойно и вкусно жевать.
Ерема Любушкин очень вырос за лето, раздался в плечах. Рукава его курточки чуть прикрывали локти, и вообще курточка сильно стесняла его. Широкое лицо Еремы с маленьким прямым носом почернело от загара, руки — в мозолях, трещинах, засохших царапинах. Он чуть не все лето провел в тайге, за Амазарским хребтом, на рубке и сплавке леса, и пахло, казалось, от Любушкина сосновыми свежими плахами, березовой корой, смоляной кедровой шишкой.
— Хватит, в другой раз! — сказал Ерема Любушкин, перестав на секунду жевать и надувая щеку; лицо его сразу стало и важным и смешным.
— Тебе-то что! — обозлился Дима. — В другой раз я тебе наподдам!
— Мне?
— Ерема, не мешайся, — сказал Володя, — отойди-ка, отойди!
— А не отойду!
Кольцо школьников задвигалось, сместилось.
— Тонечка идет! — крикнула Лиза Родионова. — Ерема, перестань жевать серу!
Антонина Дмитриевна подошла своей летучей походкой. В руках у нее был серебряно блестевший спортивный четырехствольный свисток.
— Чего это вы p-распетушились? — сказала она с лепкой запинкой. — На кого же ты похож, Дима!
Неожиданным движением она сняла с Диминой головы картуз, пригладила торчащие во все стороны соломенные волосы, застегнула пуговицу ковбойки. Дима отстранился.
— Опоздали вот — Пуртов и Отмахов. И Анне Никитичне нагрубили. — Маша Хлуднева очутилась рядом с вожатой и заглядывала ей в лицо. — Еще драться вздумали!
— Опоздали! Разобраться надо! — В руках у Вени засиял на солнце толстый глянцевитый лист бумаги. — Это что?!
— Зачем же вы нагрубили новой учительнице? Эх, вы! — сказала Антонина Дмитриевна. — Отдали бы ей записку, и все!
— Как же! Вам велено отдать! Вот.
— Что ж, посмотрим, что у вас за оправдание!
Антонина Дмитриевна, кинув быстрый взгляд на мальчиков, развернула листок.
— Ой! — Она приложила руки к груди. Свежее, ясное лицо покрылось краской. Ветерок играл ниточкой-волоском, забежавшим на лоб. — Он сам… сам вам передал?
— А как же, — ответил Веня и, подумав, добавил: — Нас еще компотом угостили. Персики в сиропе.
Дима с безразличным видом крутил свой картуз. Антонина Дмитриевна обернулась в сторону южных сопок, спокойно глядели черные впадины туннелей. Холодно-ласковые пестрели над ними сопки. Да, пройдут еще эшелоны. Десятки. Сотни. Но тот, который прошел час назад, здесь уже не пройдет. Никогда. Ведь вот так близко, рядом был он — Алеша…
Больше ни о чем не спросила Антонина Дмитриевна мальчиков. Повернулась и почти побежала к школе. А Веню и Диму окружили товарищи.
— Хоть бы рассказали толком про Алексея Яковлевича, — попросил Володя. — Всем интересно.
— Это пусть Венька! — ответил Дима. — Он умеет.
— Давай, Свист, давай! — поощрил Ерема.
Веня, довольный вниманием товарищей, начал:
— Только мы подошли к разъезду, смотрим — эшелон идет, длинный-длинный, хвоста не видать. Стоим под откосом, вагоны считаем и вдруг слышим: «Веня, Дима!» — Алексей Яковлевич! Мы как закричим, Чернобоб как залает! Поезд и остановился — наверняка машинист услыхал. Мы — к вагону. Смотрим — полковник сидит, консервы ест. И Алексей Яковлевич уже спрыгнул, а нашивки у него лейтенантские. — Веня подумал: — Нет, кажись, капитанские!.. Давай нас обнимать, целовать: «Это, говорит, товарищ полковник, мои самые лучшие друзья!»
Ерема напыжил щеки, еле удерживаясь, чтобы не гоготнуть. Дима слушал с равнодушным видом.
— «Хотите, говорит, со мной?» — продолжал рассказывать Веня.
— Ну да, так и сказал? — Ерема щелкнул себя пальцем по надутой щеке.
— А как же! Только тут поезд тронулся, мы, значит, рядом с эшелоном побежали, чтобы записку словить, а Дима споткнулся, да чуть не под колеса… — Веня скосил глаза на Пуртова: «Вон как выручаю!»
— Врешь ты, Венька, — прямо сказал Володя. — Ну, ты соображаешь, зачем Алексею Яковлевичу брать вас с собой?
Когда Вене Отмахову не верили, он начинал размахивать руками, вызывать на спор, жарко клясться.
— Да мы с Димой! Вы еще не знаете!.. — И вдруг он как-то странно булькнул и замолчал.
— Факт — записку принесли, — коротко сказал Пуртов. — Чего еще?
Опустела школьная ограда. Спокойно высились лиственницы, потихоньку роняя на землю длинную порыжелую хвою. Гроздьями, как виноград, висели на березах пожелтевшие листья. Горели кострами сопки. Сверкало синее небо, пронизанное солнечными лучами. Было первое сентября тысяча девятьсот сорок первого года.
4
Домик, в котором живет Тоня с братом Степушкой, стоит на берегу Черного Урюма. Словно бы самое окраинное жилье в поселке — домик Рядчиковых, а от него до любого места рукой подать: и до приисковой площади, где школа и контора, и до Тунгирского тракта, и до брода через Урюм; брод — слева, а справа — висячий мостик, еще выше по реке работают драги. Всегда людно здесь. По ягоды ли идут, по грибы или охотиться, надо пройти мимо домика.